Полиен Яковлев - Первый ученик

Адриан Адрианович встал и зашагал из угла в угол. Вдруг остановился среди комнаты и сказал сердито:

— Всегда у тебя другие виноваты. Впрочем… А ты скажи, почему это Афиноген Егорович к тебе так? А?

Самохин даже привстал. Такого вопроса он не ожидал.

— Я… Я… — сказал он, — не знаю… Он давно так. Весь класс спросите.

— Да я не класс, а тебя спрашиваю, — пряча в бороду улыбку, сказал Адриан Адрианович. — Впрочем, я сам знаю. Я, брат, когда был студентом, тоже в немилости был. Да ты сядь, чего встал, — меняя вдруг тон, сурово сказал Адриан Адрианович. — Приучили вас навытяжку…

Сказал и, вдруг резко повернувшись, ушел в другую комнату. Самохин продолжал стоять у стола и растерянно глядел на дверь, за которой скрылся Адриан Адрианович. Еще никогда он так не говорил с ним. Ничего как будто особенного и не сказал, а было ясно, что он, Адриан Адрианович, на его, на Самохина, стороне, что он против этого противного Швабры, а может быть, и против всей гимназии — и директора, и батюшки, и Амосова.

«Расскажу Коряге», — подумал Самохин. А Адриан Адрианович в соседней комнате продолжал ходить из угла в угол. Ходил и сердился.

«Откровенничаю, — думал он, — с этим мальчишкой… А мальчишка способный… Лентяй только… Математик из него вышел бы замечательный…»

Вдруг он резко открыл буфет и налил себе рюмку водки. Выпил и обтер рукой усы. Поставил графин на место, подумал, налил еще рюмку и снова выпил. Потом покосился на дверь, кашлянул и, зажав в кулак бороду, медленно пошел к Самохину.

Сели.

Самохин слушал объяснения Адриана Адриановича, пытался сосредоточиться, но мысли его разбегались. Отвлекли новые, как бывает в чужой квартире, предметы. Бронзовый слон-пепельница маячил перед глазами. Хобот у слона был победоносно закинут вверх, и казалось — слон вот-вот затрубит. На стене монотонно постукивали часы.

— Эка, — сказал математик, — рассеянная у тебя натура. Не умеешь себя в руки взять, сосредоточиться. Чучело ты гороховое.

«Чучело гороховое» он произнес так ласково, что Самохин сразу обмяк, и Адриан Адрианович вдруг стал таким своим и близким, что не надо было уже смотреть на слона, на качающийся часовой маятник. Все стало давно знакомым, обычным, и уже ничто не отвлекало внимания от слов учителя. Самохин ближе придвинул стул и даже уперся об него коленом.

— Ну-ну, сиди как следует, — грубовато одернул его математик, но если бы Самохин заглянул ему в глаза, он заметил бы в них много ласки и искреннего участия. — Повтори, — строго сказал математик, — расскажи своими словами все, что я тебе объяснил.

Самохин ожил. Доказывал теорему за теоремой. Адриан Адрианович слушал и покачивал пышной бородой.

— Постой-постой, — вдруг сказал он. — А ты про жизнь великих математиков что-нибудь знаешь?

— Про Архимеда мы учили по истории. О том, как его убили. Убийца занес над ним меч, а он сказал: «Осторожней, не спутай мои чертежи».

— И это все, что ты знаешь?

— Все, — ответил Самохин.

— Мало. А про великих астрономов? Про изобретателей машин? Про физиков? Про Уатта что-нибудь знаешь? Про Фарадея? И вообще, что ты читаешь?

— Я Майн Рида читал… Я…

Адриан Адрианович зашагал по комнате. Вдруг остановился против Самохина и выпалил:

— Эх ты, ученик губернской классической гимназии. В каком году родился Гай Юлий Цезарь? А? Не знаешь? А в каких он сандалиях ходил, не знаешь? А в какую он тогу кутался, не знаешь? А у подножия чьей статуи испустил он свой дух, не знаешь? Ни черта ты, братец мой, не знаешь. Сядь. Единицу тебе, остолопу.

И вдруг Адриан Адрианович разразился хохотом. Самохин растерянно смотрел на него и не знал, как отнестись к словам учителя. Шутит он или говорит серьезно? И, поймав в глазах его лукавые искорки, посмелел и сам засмеялся тихо.

— Мы еще и про Ксантиппу учили, — выпалил Самоха. — Честное слово. Она была женой философа Сократа и облила его помоями.

И вдруг смело:

— Адриан Адрианович, а к чему нам все это нужно знать? Это что, очень важно?

— А ты как думаешь?

— Я? Я думаю, что… Я не знаю.

— Знать все надо, кроме чепухи, — уклончиво ответил Адриан Адрианович. — Историю знать надо, но только не про Ксантиппу и не про помои. И латинский знать надо. Все знать надо. Знания — сила. Это ты пойми. Математику, физику учи… На русский язык налегай хорошенько.

— А закон божий? — осмелел Самоха. — У нас вот некоторые говорят, что…

— Ну? — с любопытством уставился на Самохина математик. — Ну, чего ж ты умолк?

Самохин оробел, повторил тихо:

— Говорят, что…

— Говорят, говорят, — перебил математик. — Учить надо закон божий, а то батюшка двойку поставит… И без обеда вставит… У тебя родители-то верующие?

— Верующие, — неуверенно ответил Самохин.

— Ну вот то-то. Это тебе еще рано знать. Иди домой. Повтори все, что мы прошли с тобой.

Самохин взял фуражку, покосился на сломанный герб и, собрав книги, сказал учителю:

— Спасибо вам, Адриан Адрианович, я все хорошо выучу. Я люблю математику.

— Люби, люби себе на здоровье. А вот я тебе еще дам интересную книжку. Тут, брат, головоломнейшие задачки. Посиди-ка, помозгуй над ними. Хочешь?

— Хочу.

— А чаю хочешь?

Самохин опешил. Ласковость Адриана Адриановича положительно обескуражила его.

— Нет, спасибо, — сказал он. — Я побегу.

А сам подумал: «Как странно: учитель, а добрый… Впрочем, в классе он не такой…»

Адриан Адрианович молча проводил Самохина и, вернувшись к письменному столу, долго смотрел на бронзового слона. Потом медленно повернулся и тихо пошел к буфету. Налил рюмку водки, долго разглядывал ее и задумался…

— Калечим детей и за это жалованье еще получаем, — буркнул он сердито. — Ну что ж, такой век… За ваше здоровье, господин министр народного просвещения! — крикнул он зло. — За вашу плодотворную деятельность, ваше превосходительство!

Подошла зима.

Каждый день после обеда Варя приносила в кабинет большую пуховую подушку, и Колин папа ложился отдыхать на диване. Спал до глубоких сумерек.

Мама обычно сидела в эти часы у окна в гостиной. Немножко читала, немножко смотрела на прохожих, хандрила и жаловалась на головную боль.

Коля бегал около дома на новеньких никелированных коньках.

Кухарка Даниловна мыла посуду, а горничная Варя вытирала ее полотенцем.

Дальше угловой тумбы Коля обычно не совершал своих рейсов. На противоположном углу в приплюснутом домишке за обшарпанной и обмызганной дверью помещался лудильщик Ибрагим. В закопченной каморке среди самоваров, примусов и кастрюль у Ибрагима работал тринадцатилетний Степан Лазарчук, известный на весь квартал как Степка Медный Хрящ.

Хрящ — гроза… Коля это знал.