Альберт Лиханов - Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3

Посмотрел на Зинаиду пустыми глазами.

Ну и Зинаида! Упирался он, в душу дверь на замок запирал, а для нее все запоры нипочем. Вошла к нему без всякого билета. И так и эдак сопротивлялся Алексей, а она будто и не заметила.

Уселись опять за стол. Пряхин посередке, руки вперед протянул, сомкнул пальцы костлявым крепким замком. Справа тетя Груня, слева Зинаида. По глазам видно — все знают.

Зинаида как будто у тети Груни выучку прошла: руки Алексеевы гладит, в глаза ему безотрывно глядит. Никаких слов не произносит, кроме одного:

— Поехали… — и через минуту опять: — Поехали…

Что бабы делать умеют: голос зараз прежним стал, довоенным — мягким, шелковым. И размыкает пальцы Алексея. Гладит их как-то тепло, хорошо, не настойчиво и разнимает схлестнутые намертво пальцы.

Тетя Груня кивает, оперлась удобно о ладошку, улыбается стеснительно, будто при ней таинство какое совершают, объясняются, мира ищут и она здесь только потому, что мир при ней прочней выйдет и таинство при ней лучше произойдет.

Добилась своего Зинаида: разомкнула Алексеевы пальцы, руки у него теперь ладонями вверх на скатерти лежат.

— Ну-ка, — шепчет Зинаида, — погадай, тетя Груня, нашему Алешеньке, его судьбу предскажи.

Тетя Груня брови вскидывает, водит пальцем по извилинам ниточек на ладони, приговаривает, будто Зинаида ей роль задала:

— А жить тебе, милочек Алешенька, до глубокой самой старости, и будут дети у тебя, трое девочек и мальчик, а помрешь ты с любовью, сердцем утешившись.

Алексей вырвал руку. Резко и зло.

Не слишком ли! Знал, что тетя Груня — добрая душа, но доброта перекидной не бывает. Вчера к тебе добрая, сегодня к Зинаиде, да не просто, а вон как — подыгрывает будто по заказу.

И тут же устыдился. Тетя Груня смотрела на него, улыбаясь, а слезы из глаз так и капали — тук-тук, тук-тук, быстрые, светлые, по-детски чистые.

Он себя обругал, схватил тети Грунину руку, выкрикнул:

— Прости!

Потом взглянул на Зинаиду.

— Ты меня как в Москву-то зовешь? С корыстью? Потому что штампик в паспорте?

Пряхин думал, заплачет Зинаида, доказывать примется, что все это не так. Но она молча головой покачала.

— Пряхин, Пряхин! — горько произнесла. — Ни черта ты не понял. Ни черта!

Он полез в карман гимнастерки.

— Ну тогда! Ну тогда! — Вытащил права свои шоферские, старую, потрепанную книжечку, которую когда-то любил всем сердцем, дорожил которой. Рванул поперек — коленкор треснул, силе уступил. Вот и только-то! Горка бумажных кусочков. — Некуда мне деваться! — сказал Пряхин горько. Нет у меня дела! Поехали в Москву!

Все равно ему было с кем ехать. Можно и с Зинаидой, раз так просит. Раз хочет — все сначала.

Все — сначала!

Он засмеялся своей этой мысли, и Зинаида и тетя Груня испуганно уставились на него.

Вот так штука! "Все — сначала!"

Был когда-то солнечный осенний день, и небо, глубокое, как чистый омут, когда-то было, а он шел рядом с тетей Груней, держа за горловину старенький вещмешок с консервами, и мечтал, строил планы!

Жизнь у него не удалась, остался бобылем при живой жене-изменщице, от одиночества, от тоски своей устал и решил жизнь начать по новой.

Начать все сначала!

Наивный седой мужик! Жизнь невозможно начать сначала. Ее можно только продолжать. И если уж выпала она трудной, дальше будет тяжкой, так и знай! Про счастье только в сказках говорят.

Да и то! Сколько он всего ждал, как надеялся, а судьба ему в ответ: на-ка выкуси! Жену беглую из сердца да памяти выбросил — на, получи ее в целости и сохранности — пусть старые твои раны рвет и царапает. Жизни доброй захотел? А на-ка убей человека, прими на душу грех!

Нет, ничего просить у судьбы не надо.

Не надо ни на что надеяться.

Живи, как жил, человек. И помни — снова начать невозможно. Эх, Зинка, да кабы знала ты это, сама от затеи своей отказалась.

Торопясь, впопыхах, захлебываясь, оформляла Зинаида увольнения, Алексеево и свое — "в связи с отъездом мужа по месту постоянного жительства", выбивала пропуска в Москву, еще и еще какие-то бумаги и разрешения, и Алексей тоже ходил по милициям и прочим казенным домам, не вспоминая, не задумываясь, не оборачиваясь, — вперед, только вперед.

Он словно бежал от собственной тени, а если солнце бьет прямо в глаза, в упор, то может показаться, особенно когда торопишься, что она отстала, твоя тень, что ее больше нет. А Зинаида разжигала это солнце, вовсю кочегарила: "Москва! В Москве!" И вспоминала про метро, как она одурела от подземной красотищи, про улицы и дома — шапка с головы падает. Порой под неумолчный Зинаидин треск ему казалось, что, может быть, он ошибался, а Зинаида права. Москва большой, хорошо ему знакомый город, и там, вдали, быльем порастет его беда, будет новая жизнь, новая забота, он устроится на завод токарем, к примеру, освоит через полгода новое ремесло, а расстояние, время и новые люди — великая вещь, великое лекарство, и он заживет дальше.

Зинаида даже тетю Груню своим этим солнцем ослепила. "Вот война кончится, да мои вернутся, позовете ли?" — спрашивала она, покусывая уголок головного своего платочка — белого, в розовый горошек. "Хо! кричала Зинаида. — Какой разговор… Не была никогда?" — "Не!" — смущалась тетя Груня. "Много потеряла!" — кричала Зинаида, и можно было подумать, что сама она стопроцентная москвичка.

На поезд садились приступом: хоть в Москву пускали пока что по пропускам, народищу ехала тьма. Немец скребся уже за нашей границей, и жизнь у народа пошла веселей. Возвращались, видать по всему, многие эвакуированные, да и солдатня перла через столицу к фронту — все по виду бывалый народ, похоже, после госпиталей: им еще топать да топать, и многих ждет могилка где-то на чужой стороне, а пока бегают по перрону с чайниками, форсят, бренчат медалями, пошучивают.

Поезд стоял десяток минут, пожилая проводница висела крестом на поручнях, закрывая собою дверь в вагон, грозно орала, что мест нету и никого она не пустит, но тут же ухитрялась пропустить под мышкой симпатичного солдатика, шепнувшего ей на ухо заветное словечко, выпустить на перрон матросика в шикарных клешах и одном тельнике, с лихо надвинутой бескозыркой да еще переметнуться с ним шуткой.

В просящих, умоляющих позах перед ней стояли люди — военные и штатские, наконец кто-то не выдержал, началась атака, проводница отчаянно заверещала, но прорыв получился, и Пряхин вскочил в тамбур вместе с группой смельчаков. Пробравшись в вагон, он с трудом открыл окно, свесился из него, велел Зинаиде протянуть руки. Она заойкала, неважный, понятное дело, получился бы у нее вид снизу, с перрона, но стыд тут же угас, и под хохот и подначки тотчас собравшихся солдат, давно не видевших дамских туалетов, Алексей втянул ее в вагон.