Александр Кононов - На Двине-Даугаве

— Что значит слово «сыскное»? — спросил его торопливо Гриша. — И верно, что Стрелецкий служил там?

Семиклассник оглядел Гришу сквозь стекла пенсне с ног до головы:

— Э-э… тебе, собственно, почему потребовалось заговорить об этом?

— Я просто так…

— Ты — простак, это я и сам вижу. Потому ты и спрашиваешь о том, что понять тебе не дано. Задавать вопросы без смысла — удел глупцов.

Сказав все это не спеша, внушительным басом, Бронислав Грабчинский удалился с гордо поднятой головой. А Гриша еще раз познал всю меру презрения семиклассника к приготовишке.

В другое время он крикнул бы, отбежав, конечно, на надежное расстояние: «Зимние рамы надел на нос и воображаешь!» Можно бы и Никаноркина с Дерябиным подговорить крикнуть это чванному семикласснику втроем, хором. Это всегда хорошо действует. Семиклассники, несмотря на всю свою солидность, редко остаются равнодушными к подобным насмешкам; иногда они с яростными лицами пускаются ловить приготовишек — и всегда безуспешно.

Но теперь Григорию Шумову было не до того.

Гриша собрал все свои учебники, начиная с толстой хрестоматии Тихомирова и кончая тощим Евтушевским, и пошел с ними к известному всему городу Былинскому.

На невзрачной вывеске, приютившейся у самого вокзала, Былинский значился букинистом. Он занимался главным образом перепродажей учебников, которые в трудную минуту своей жизни несли к нему школьники. Кроме того, он подторговывал старыми ботинками, брюками и выпусками «Ната Пинкертона». Но это уж был товар подсобный.

Гриша несмело толкнул обитую рваной мешковиной дверь. В ответ раздался резкий лай подвешенного вверху колокольчика, и он очутился в магазине Былинского.

За прилавком, в едко пахнувшем полумраке, стоял человек в фетровой шляпе, в крахмальном высоком воротничке.

Он надменно протянул руку, не говоря ни слова взял Гришины учебники и подошел с ними к тусклому окну.

Луч солнца пробился сквозь покрытое многолетней пылью окно, и Гриша увидел, что шляпа букиниста была вся в пятнах, а из воротничка торчали истлевшие желтые нитки.

Зевнув, букинист повернулся и с молчаливой печалью стал разглядывать темный потолок. Молчание продолжалось долго. Гриша тревожно поглядел наверх: ничего там не было. Даже самого потолка не было видно — так, что-то темное в паутине. У Гриши сжалось сердце: не понравились его книжки Былинскому. Потому и молчит.

Наконец он услышал пренебрежительное, брошенное куда-то в пространство:

— За все рубль восемьдесят.

И тотчас же пухлые веки приоткрылись, мутные глаза глянули пристально и настороженно.

— Ей-богу? — радостно воскликнул Гриша.

— Что значит — ей-богу? — Букинист пожал плечами.

— Вы сказали рубль восемьдесят!

Такая сумма Гришу вполне устраивала: рубль — Стрелецкому, два двугривенных — Никаноркину, остальное — Дерябину. Нет, Дерябину он должен больше; ну, тогда Коля Никаноркин подождет уплаты…

— Я это сказал? — Былинский опять пожал плечами.

— Ну да, вы сказали!

— Кончено. Если я это сказал — значит, кончено. Пусть это будет мой убыток. Ваш адрес, молодой человек?

Букинист потянул с прилавка толстую книгу в потрепанном переплете и перелистал ее.

— А для чего адрес?

— Ой, неужели непонятно, зачем у людей спрашивают адрес? Затем, чтобы знать, где они живут.

— А зачем вам это знать?

Букинист скорбно вздохнул:

— Бывает, господа гимназисты приносят продавать не свои книги.

— Я реалист.

— За господами реалистами водятся такие ж дела.

— У меня все учебники свои!

— Бывает, господа учащиеся считают, что это ихние учебники, а папаши с мамашами с ними не согласные.

Говоря все это грустным тоном, букинист тем временем уже перекладывал Гришины книги куда-то под прилавок.

— Погодите! — воскликнул Гриша. — Значит, вы мне сейчас не отдадите денег?

— Кто сказал?

— Вы же спрашиваете, где я живу!

— А почему вам не сказать?

— Я скажу! Но деньги мне нужны сейчас!

— Вам они нужны? — Голос Былинского зазвучал торжественно. — Вы их получите!

И он взялся за карандаш — записывать.

Гриша сказал адрес Белковой, и пытка кончилась. Он выскочил на улицу с целым богатством в кармане!

Как это он раньше не догадался? Простое дело! Все, кто побойчее, все так делают. Будто без учебников нельзя жить на свете. Не всегда-то они и нужны, а понадобятся, можно одолжить и у Довгелло и у Никаноркина. Да хоть у того же Жмиля — соседское дело! Жмиль хоть и гимназист, а учится тоже по Тихомирову да Евтушевскому.

Ну до чего ж все вышло удачно! Теперь он свободный человек. Теперь уж Стрелецкому не к чему будет придраться.

Только сейчас Гриша увидел, как светло вокруг. Особенно это было заметно после темной лавки Былинского.

Уже второй день стоит оттепель, с крыш, с лазоревых, рубчатых, как козьи рога, сосулек падают, сверкая, звонкие капли. Щедро светит солнце. Пронизанная его лучами рыжая борода мужика, проехавшего на возу с сеном, вспыхнула на миг лисьим хвостом.

Гриша радостно засмеялся — и ласковому солнцу, и сену, пахнувшему так славно, и бородачу, который глядел добряком и умником, и юрким воробьям, хлопотавшим — совсем по-весеннему — вокруг большой лужи.

Ему со всеми хотелось поделиться своей радостью. Но он не спешил. Медленно шагая по деревянным мосткам, кое-где уже обсохшим под ветром и солнцем, добрался он на квартиру мадам Белковой.

Дома были только Лехович и Жмиль. И занимались они делом: решали задачи. Сергей ворчал:

— Да это ж пуделю понятно! Серьезно: нынче в цирках пудели решают подобные задачи.

Грише стало жалко их обоих, бедных узников: в такой день сидят взаперти, за столом, покрытым дырявой клеенкой. Мешать им, конечно, нельзя. Но Гриша не удержался и молча показал издали Леховичу свой рубль — мелочь осталась в кармане.

Рубль был загляденье: новенький — и откуда только Былинский достал такой, — величиной чуть поменьше медали, что висела на груди училищного швейцара…

— Ну, чего тебе? — спросил Лехевич и с досадой отодвинул задачник.

Он, видно, был сердит. Со Жмилем позанимаешься — будешь сердитый.

С того времени, как Гриша услыхал, что Сергей — сын конторщика на лесной бирже и со Львом Сапегой в родстве не состоит, он успел узнать про него и еще кое-что: оказывается, Лехович известен был в городе как репетитор, «успешно исправляющий тупых и ленивых».

Прием для исправления ленивых был простой. Сергей Лехович с самого начала уславливался со своим учеником: не приготовит тот урока — он ему задаст к следующему разу вдвое больше, приготовит — задаст вдвое меньше. Выгода казалась столь очевидной, что самые заядлые лодыри через месяц начинали приносить в своих дневниках четверки.