Александр Кононов - У Железного ручья

Минай засмеялся:

— Ух, и не любит же немцев старый Винца!

— Надо непременно понять, каких немцев. Я тебе спел про тех, что на шее у народа сидят. А есть непременно в Неметчине и батраки, такие, как мы с тобой. Я так думаю. Там непременно есть кузнецы. Или, скажем, плотники. За что мне их не любить?

Винца закашлялся и стал выбивать деревянную трубку. На землю посыпались мелкие искры.

— Ты не подпали плетень-то, — сказал Минай.

— Не бойся, — ответил Винца посмеиваясь: — пока лесные братья не велят, не подпалю.

Вот и еще раз услыхал Гриша про смелых братьев…

— А я боюсь чего-то, — проговорила кухарка Анфиса и зябко повела плечами.

— Ты боишься, я боюсь… В том-то и беда наша, — сказал Минай.

— А кто не боится?

— Живой всегда боится.

— Лесные братья не боятся, — раздельно произнес Винца: — лесные братья идут своей дорогой, прямой дорогой, не сворачивают… не боятся?

В окне помещичьего дома занялся желтый свет, хлопнула дверь на крыльце, и, невидимая уже в темноте, закричала Перфильевна:

— Тэкля! Тэкля! Куда тебя нечистые унесли?

Пора было расходиться.

Большой Минай ухватил Гришу за пояс и легко поднял высоко вверх одной рукой:

— Уцелела у тебя моя музыка?

— А как же! Вот! — И Гриша вытащил из кармана кость, обвитую веревкой.

— Ну, добро.

Минай опустил мальчишку на землю и ласково подержал свою руку на его волосах. Огромная ладонь накрыла всю Гришину голову, от затылка до бровей. Потом батрак зашагал к хлевам большими своими ногами, обутыми в лапти.

Гриша ни за что не сказал бы Минаю, какие беды пришлось ему узнать из-за Минаевой музыки: два раза ее выбрасывали за окно — и он находил ее потом в колючих кустах крыжовника; кинули в поганое ведро — он выловил ее оттуда, вымыл в сажалке и высушил на солнце. А после этого решил никому не показывать — будет играть один в поле за огородами.

Гриша уже подходил к дому, когда его догнал Ян:

— Завтра утром пойдем в лес!

— К лесным братьям?

— Ага. Захвати хлеба побольше: может, не вернемся.

— Я орехов возьму…

— Можно и орехов. И никому не говори, слышишь? А то беда будет.

Ян зашуршал ногами по росистой траве, убежал.

Дома при малиновом свете лампады сидели рядышком на скамье Гришин отец и учитель Шпаковский, разговаривали. Мать хлопотала по хозяйству.

И на Гришу никто не закричал за поздний приход. Он сел в уголок и от скуки стал чесать босые ноги одну об другую.

Шпаковский — слышно было, что он усмехнулся — сказал:

— Встретил я Дамберга. Вот еще франт! Что ему нужно в наших краях?

— Надо думать, к гувернантке Ирме Карловне ездит, — ответил отец. — Понятное дело.

— Непонятно одно: чем такой Дамберг живет?

— Да тебе какая о том забота?

— Интересуюсь такими, как он. Не сеют они у нас, не жнут, а собирать что-то надеются… Ты погляди-ка, Иваныч: за лесом — барон Тизенгаузен, тут — Ирма, а между Тизенгаузеном и Ирмой путешествует вот эдакий Дамберг. И всюду, по всему краю, у помещиков гувернантки — немки.

— Вот чудак, во что уперся! Что ж им, француженок нанимать? Француженки повывелись.

— Француженки вывелись — немки завелись.

Отец зевнул:

— Скучный твой разговор сегодня, друг!

— Погоди, — заторопился учитель. — Я вот что хочу сказать: Дамберг этот ездит все поближе к Двинской крепости.

— Ну, ты не обессудь — не туда загнул: немцы у нас самые верноподданные слуги царю.

— Да они-то верноподданные… — начал было учитель.

Но мать уже внесла в горницу самовар и, вслушавшись, на ходу закричала на отца:

— Не нашего это ума дело!

И стала заправлять лампу-молнию — гордость семьи. В комнате едко запахло керосином, тусклый свет лег на бревенчатые темные стены, единственным украшением которых была книжная полка отца да рядом с ней — отрывной календарь с картинкой: три богатыря на конях, у главного богатыря — борода во всю грудь, как у отца.

Бабка принесла Грише печеной картошки, которую он любил больше всякой другой еды. Потом стали пить чай с сахаром, и бабка ушла к себе в чуланчик. Там она принялась шептать и вздыхать — молилась. Грише стало жалко ее: зачем она одна. Он тоже пошел в чулан и лег на сундуке, поближе к бабке. И нечаянно заснул.

Утром Гриша проснулся раздетый в кровати.

Окно в сад было раскрыто, и по всему саду разносился яростный голос Перфильевны:

— Знаю, зна-а-ю! Я все-о знаю, Иванушка, от меня не укроешься!

— Ну и добро. Вот и добро! — негромко гудел спокойный отцовский бас.

Гриша, в одной рубашке, подбежал к окну, лег животом на подоконник.

Все в саду сияло под косыми лучами солнца: сверкала роса на траве, горели многоцветными огоньками капли на кустах малины, смородины.

Перфильевна и Гришин отец стояли у старой дуплистой груши — стояли не рядом, а так сажени на две друг от друга, — и у помещицы уже гневно багровели щеки, насуплены были брови.

— Ты… премудрый! — кричала она. — Книжки читаешь! Какие?

— Разрешенные цензурой, — глухо проговорил отец.

— «Цен-зу-рой»! Вон какие слова знаешь. Образовался, по миру шатаясь! Ты от образованности своей и пса Собакевичем окрестил. А кто такой Собакевич? Может, это в насмешку над властью?

— Матушка, да ведь это у Гоголя…

— «У Гоголя, у Гоголя»! — перебила Перфильевна. — Загордел ты, Иван. Понимаешь о себе много — ну невыносимо глядеть!

— Ну что ж, — медленно проговорил отец, — не хотелось мне идти на посулы Тизенгаузенов, а, видно, придется… Да и жалованья они кладут на пять рублей больше.

— Врешь!

— Спроси сама, матушка.

— Врешь, никуда не уйдешь! Из-за пяти рублей ты не уйдешь, я тебя, блажного, знаю.

— Не уходил — розы не хотел разводить у барона. Дар человеку — яблочко хотел пестовать.

— Я тебе простор даю. До пятнадцати десятин сад доведем!

— Ну, какой там простор!.. — Отец махнул рукой.

Перфильевна помолчала. Потом оглянулась вокруг, подошла к садовнику ближе.

— Иваныч, — сказала она совсем другим тоном, даже как будто ласково, — Иваныч, а скажи-ка, кто одолеет? Неужто мужики? Что, в книгах-то про это ничего не пишут? Говорят, всех, кто побогаче, жечь будут…

Отец усмехнулся.

Перфильевна еще ласковей проговорила:

— Мужики тебя уважают, Иванушка. Ты за меня заступись в случае чего… За что ж меня разорять? Ты заступись, поговори с мужиками, я тебе пять-то рублей прибавлю.

— Не надо мне твоих рублей, — неохотно ответил отец.

— Не хочешь денег — по-соседски постой за меня, Иванушка. Соседями росли.

— Да и выросли — опять же соседями оказались, — медленно, с такой же неохотой сказал отец.

Перфильевна заговорила еще тише:

— Что у мужиков-то наших на уме, расскажи мне про это, Иванушка, ты знаешь… Нас никто не слышит…