Николай Вурдов - Робинзоны студеного острова

Наступала любимая всеми архангелогородцами белая ночь. Солнце опустилось за горизонт, оставив над собой широкую полосу заката. Было светло как днем, но это был какой-то особый, не дневной свет. С одного из пароходов доносилась тихая музыка…

Раньше в эту пору набережная была заполнена молодежью, много было и пожилых людей, которым не давала спать белая ночь. Теперь только несколько парочек гуляло вдоль крутого берегового откоса, да иногда проходили патрульные солдаты и краснофлотцы.

— Хорошо здесь. До утра бы не уходил, — задумчиво сказал Боря.

Я посмотрел на него: моего всегда бойкого ершистого товарища было не узнать, он казался совсем другим — тихим и мечтательным.

— «До утра», — заворчал я на него, — утром будет у нас с тобой хлопот полон рот. Раз уж решили ехать, надо добиваться своего. Так что пойдем-ка лучше, Боря, спать.

Когда я подходил к дому, птицы со всех сторон, будто соревнуясь друг с другом, уже приветствовали восход солнца.

Мама еще не ложилась спать, дошивала платье тете Кате с первого этажа. Тетя Катя работала поваром в столовой, в продуктах особенно не нуждалась и могла дать за свой заказ полкило хлеба.

— Ты что так поздно? — всполошилась мама. — А у меня уж все сердце изболелось. Спать не могу — все жду тебя.

Я пробормотал что-то нечленораздельное, все еще обижаясь на нее за то, что не разрешила мне поступить в экспедицию.

Мама, видимо, поняла мое состояние. Она бросила шитье и задумалась. Я заметил, как слезы выступили у нее на глазах и потекли по щекам.

— Мама, не плачь! Мама! — гладил я ее по заметно поседевшим волосам и сам чуть не плакал от любви и жалости к ней. Ведь она извелась вся, похудела: ночей недосыпала — все шила, чтобы заработать на лишний кусок хлеба для меня. А я? Нагрубил ей сегодня, ушел, хлопнув дверью…

А мама все плакала и говорила сквозь слезы:

— Поезжай, Коля. Поезжай, если уж тебе так хочется. Только ведь я за тебя же боюсь. Там море, скалы — все может случиться.

Я чуть было не отказался от своего замысла из жалости к ней, но пересилил себя…

На другой день с утра мы пришли в домоуправление, чтобы заверить разрешение на поездку. Там уже был Боря со своей матерью (уговорил все же!). Как только старый неразговорчивый домоуправ поставил печать на наши бумаги, мы оставили матерей разговаривать друг с другом, а сами поспешили в районную поликлинику — надо было добывать справку о состоянии здоровья.

Здесь едва не вышла осечка. Женщина-врач заставила нас раздеться по пояс, внимательно слушала через свою трубочку.

— Дышать глубже! Не дышать! Дышать! — резко командовала она. Мы старались.

— На работу поступать думаете? — спросила она после осмотра.

— Да, на время каникул, — ответил я.

Врач с сомнением покачала головой и тихо сказала своей помощнице:

— У обоих дистрофия.

Это слово мы хорошо понимали. Дистрофик — значит, истощенный, доходяга.

— Да какие мы доходяги? — не выдержал Борька. — Я до войны боксом занимался. Смотрите мускулы: во! — согнул он руку в локте.

По правде сказать, никаких боксерских мускулов я у него не увидел, но в свою очередь резонно заявил врачу:

— Поступим на работу, получим рабочую карточку — сразу поправимся.

Она невесело улыбнулась и стала что-то писать.

Борька незаметно толкнул меня в бок и подмигнул — клюнуло, мол.

— Уф! Пронесло, — с облегчением вздохнул я, когда мы вышли в коридор со справками в руках. — Хорошо что не спросила, куда поступаем, а то бы ни за что не дала.

— Это уж точно, — согласился Боря и забрюзжал: — Дистрофики, дистрофики, а где сейчас найдешь жирных? Сама она настоящий дистрофик — кожа да кости.

Старый, дребезжащий, подпрыгивающий на стыках рельсов трамвай с кусками фанеры на месте разбитых стекол вез нас на Факторию, в управление тралового флота, за восемь километров от города. Линия была одноколейная, и трамвай подолгу стоял на разъездах, ожидая встречного. В вагоне вместе с нами ехал восьмиклассник из нашей школы Толя Гулышев.

— Куда направились, братцы-кролики? — поинтересовался он.

— В траловый флот.

— Уж не в экспедицию ли поступать?

— А ты что, тоже туда? — обрадовались мы с Борисом.

— Я уже работаю там, — со скромным достоинством ответил Толя и, немного помолчав, добавил: — Третий день.

Мы с завистью смотрели на него. Кто знает, примут ли нас, а он-то уж наверняка поедет с экспедицией.

Одет был Толя в старенький ватник, рабочие брюки и видавшие виды сапоги, но все это сидело на нем ладно, аккуратно, а серая кепка с «соломбальским» заломом придавала ему даже щеголеватый вид.

Черноволосый, быстроглазый, всегда улыбающийся Толя был заядлым голубятником и лучшим футболистом нашей улицы. Все голубятники от улицы Урицкого до Поморской — народ лихой, отчаянный — знали и уважали его. Толя играл в юношеской футбольной команде «Спартак». Играл он здорово — просто залюбуешься. Но это было в прошлом году. Теперь все было иначе: в футбол с полуголодного иждивенческого пайка не заиграешь!

Хорошо иметь такого товарища в экспедиции. Но еще неизвестно, примут ли нас.

Волнуясь, мы зашли в отдел кадров…

Оттуда выскочили сияющие:

— Приняты! Приняты!

На обороте наших свидетельств о рождении был поставлен штамп:

«Архангельский траловый флот.

Принят 15 июня 1942 г.»

Кажется, такой радости я не испытывал ни разу в жизни. Пусть предстоит опасная морская дорога, пусть ждет тяжелая работа у моря, на скалах (об этом нас предупредили в отделе кадров), но ведь это и есть настоящая жизнь. Жизнь, наполненная романтикой, приключениями. Не об этом ли мечтали мы с детства?!

Умерил наши восторги работник подсобного хозяйства. Он вручил каждому штыковую лопату и подвел к группе ребят, которые усердно вскапывали под огород большой пустырь около столовой.

— Нашего полку прибыло! — приветствовал нас Толя Гулышев.

Остальные ребята никакого энтузиазма по этому случаю не проявили, продолжали копать. Мы тоже налегли на свои лопаты — да так, что скоро стало жарко, пришлось сбросить пиджаки.

Огороды. Они появлялись тогда на каждом пустующем клочке земли: после тяжелой голодной зимы архангелогородцы возлагали на огороды большие надежды.

А наша экспедиция? Она ведь также отправляется не за открытиями, а за продовольствием для голодающего города.

Членами экспедиции были в основном школьники от четырнадцати до семнадцати лет, но немало ребят пришло и с производства. Они называли себя «работягами». Ребята приглядывались друг к другу, чувствовалось, что еще не успели по-настоящему познакомиться. Лица у всех были истощенные, бледные от постоянного недоедания.

Среди «работяг» самой заметной фигурой был Саня Потапов, парень лет семнадцати, высокий, сутуловатый, с грубоватыми чертами лица и тяжелым немигающим взглядом. Говорил он резко, отрывисто, часто покрикивал на ребят, что помоложе. Рядом с ним, как верный адъютант, всегда держался Петя Окулов, по прозвищу Булка. Его слегка вздернутый нос и живые глаза выдавали характер веселый и бойкий, но он, подражая Сане, напускал на себя хмурость и держался с большим достоинством.