Кондратий Урманов - Утро года

Оттого ли, что я пригляделся, или действительно посветлело, но мне ясно были видны его мирные занятия. Он сидит, обкусывает старые листочки с веток, а я обдумываю, как ему отплатить за все минуты напрасных тревог. Я потихоньку беру прутик с земли, просовываю его в отверстие прямо к носу зайца и, рассчитав удар, негромко кричу:

— Тебе что, косой, надо?!

И тут произошло невероятное. Мне кажется, что он на сажень подпрыгнул кверху, хлопнулся о землю, заплакал на весь лес и, как серый ком, покатился вниз на опушку.

— Штаны подтяни, косой, а то порвешь!.. — кричу я ему вслед.

Веселая минута привела меня в равновесие, но, признаться, потом жалко стало зайчишку. Ну зачем я его так напугал?

Начинался рассвет.

Я прикрыл легонькой веточкой вход в скрад и стал слушать. Лес еще молчал, только где-то далеко-далеко, вероятно в чащобе «Волчьей пади», раздался какой-то шипящий, одинокий звук. Может быть, это проснулся глухарь и пробовал свой голос? Но песня глухаря слышна только на близком расстоянии. Через некоторое время звук повторился ближе, и я четко различил в нем косачиное пение. Не раздумывая, я пускаю громко свое:

— Чу-фы-ш-ш-ш!.. — и затихаю.

Совсем недалеко откликнулось сразу несколько птиц, и мне показалось, что они переговаривались примерно в таком роде:

— Смотри-ка, на ток уже кто-то явился!..

— Надо спеш-шить!.. Спеш-шить!..

И сейчас же за этими переговорами на соседней сосне птица захлопала крыльями и:

— Чу-фы-ш-ш-ш!.. — сердито так и властно, будто спрашивает: — Кто посмел явиться раньше меня на ток?..

Я “не сробел” и тихонько ответил. И вдруг словно буря налетела на деревья: хлопанье крыльев, бормотанье, чуфыканье наполнили лес. Одна за другой птицы стали падать на ток. Казалось, их было не меньше сотни.

Расправив лирой хвосты, они чертили крыльями землю и воинственно отстаивали, свои участки от посягательств других.

У меня разбежались глаза. Я не знал, что делать. Совал берданку то в одно, то в другое отверстие и никак не мог решиться спустить боек. Аппетит, говорят, приходит во время еды, и мне хотелось на заряд взять не одну птицу. Вот сбежалась на одну линию тройка, потом четверка косачей, я торопливо просовываю берданку, но, когда прикладываюсь, — вижу только одну птицу. И снова, стараясь не шуметь, переношу берданку в новую бойницу… Нет!.. Опять птицы разбежались!..

Нужно было немедленно решиться на выстрел, но тут произошло неожиданное — что-то шлепнулось сзади меня. Я поворачиваю голову и вижу: в половине метра от моей ноги стоит худородный, ободранный, с голой шеей косач, видимо потерявший красоту своего наряда в поединках с соперниками и более не решающийся выходить на круг, на открытый бой. Он не мог прельстить ни одной лукавой самки своим видом. А они, плутовки, сидят на деревьях и:

— Кок-кок… кок-кок… — нежно-нежно так.

Он хотел бы туда, на круг, но… что это такое там, под кучей хвороста?.. И тут начинается наша созерцательная борьба: я смотрю на него, он — на меня. Я молчаливо посылаю ему десятки проклятий, обзываю его всякими нелестными эпитетами, а он сделает шаг ко мне и молча смотрит. У меня заболела шея от неудобного поворота головы, но я не могу двинуться, прикованный его взглядом.

А на току творится что-то невообразимое. Лес гремит от чуфыканья и бормотанья: всюду мелькают белые подхвостники, идет горячий бой.

Я не выдерживаю пытки. Будь что будет!.. С большой силой я толкаю ногой прикрывавшую меня ветку, а она бьет по голой голове соглядатая…

— Фыр-р… Лоп-лоп-лоп… — и все косачи на деревьях — замерли, слушают…

Сколько драгоценного времени потерял из-за этого неудачника, оборванца! А вдруг они больше не спустятся?

— Чу-фыш-ш-ш… — тихонько произношу я, и крупный тетерев падает на ток.

— Чу-фыш-ш-ш!.. — с каким-то клокотаньем запевает он, словно бранится за напрасную тревогу. И вновь на току закипает бой.

Я просунул ствол берданки и, выждав момент, нажал спуск.

Гром выстрела, хлопанье крыльев далеко покатились по лесу. За синим дымом я не видел результатов выстрела. А птицы настороженно сидели на деревьях и ждали, казалось, позывного голоса токовика.

Я потихоньку чуфыкнул. На току кувыркались подраненные косачи, и это ослепило сидевших на деревьях. Они снова ринулись вниз.

После второго выстрела на току осталось еще несколько краснобровых. Постедний выстрел я сделал уже при восходе солнца по косачу, сидевшему на ближней березе.

…Возвратился я на кордон довольный, усталый и с большой связкой птиц.

Михаил Михайлович, перебирая косачей, сказал:

— Ну, вот видишь… впрок пошла моя наука… — Одного крупного краснобрового косача он дольше других задержал в своих руках. — Не токовик?

— Не знаю… — ответил я.

Спустя два дня я вновь посетил ток и взял только пару косачей. Кругом по лесу гремела их песня, а на ток птицы не летели.

— Это потому, что ты убил токовика… — пояснил мне Михаил Михайлович.

Может быть, это и так. Я не знал, как отличить токовика от обыкновенных косачей в обманчивом свете утренней зари.

С вечера я почувствовал себя плохо: болела голова, по временам знобило. Предполагая приступ малярии, я проглотил сразу две порции хины и, забравшись в палатку, уснул.

Утром я слышал, как товарищи, собираясь на зарю, переговаривались.

— Надо разбудить его… — говорил Ваня.

А Саша возражал:

— Нет, нет… пусть отлежится… Это такое дело… Я вот еще полушубком его прикрою…

Сердечный поступок товарища тронул меня. Мне хотелось обнять его, но почему-то всегда так случается: из-за ложного стыда — показаться наивным и смешным — заглушаешь в себе высокое чувство благодарности.

Я слышал, как они дружно всплеснули веслами, и… мне вдруг показалось, что я сам плыву по обширному, чистому плесу озера Песьяно. Вода плотная и какая-то вязкая; перед носом лодки, на дугах волны, то расплываясь в улыбку, то вытягиваясь, качается хмурое, желтое лицо луны. Свет призрачный и неверный, только черные тени от высокого бора четкой изломанной линией колеблются на воде. Я плыву, и луна плывет. Потом лодка понеслась быстрее, словно ее подхватило бешеное течение, сердце замерло, и… я проснулся.

Душно. Я сбрасываю с себя шубы и на четвереньках выползаю из палатки.

Над Чуманским бором поднялось солнце и, казалось, успокоило все в природе: скатились тучи за дальний горизонт, утихли ветры, и обогретая земля предстала обновленной и яркой в своей молодой зелени.

Еще вчера все цепенело от холода. Небо клубилось тяжелыми тучами, куражливый ветер налетал на кудрявые сосны, на голые березы и осины, мял буйной силой кусты черемухи и тальника, окружавшие наш остров, и словно говорил: