Лидия Чарская - Том 22. На всю жизнь

— Неужели же ей ждать до тридцати? — щурится Маша, отчего лицо старшей сестрички заливается румянцем.

Мы все знаем, что ей под тридцать лет, но она тщательно скрывает это и старается держаться наивного тона подростка.

— А вам весело, m-lle? — обращается ко мне Татя. — Я видела, как вас смешил Тима во время кадрили.

— Что? Тима? Но кто же будет танцевать с Тимой? Ведь он мальчик. Ему восемнадцать лет, — восклицает Римма.

— Да вы сами танцевали, кажется, очень охотно с Тимой, — простодушно смеется Маша Ягуби.

— За неимением лучших кавалеров, конечно, — язвительно говорит Нина. — Но Тима годен только для детворы.

— Ах, напротив, с ним очень весело, он такой забавный, — говорю я как ни в чем не бывало.

В эту минуту в дверях залы появляется блестящий адъютант — дирижер танцев на этом вечере.

— На вторую кадриль, m-lles, прошу пожаловать в залу.

И, звеня шпорами, он подает руку Маше Ягуби и выбегает из гостиной.

Вторую кадриль я танцую с Невзянским. Это умный и веселый молодой человек.

— Ну, как ваша рука? осведомляется он. — Помните, как угораздило нас всех тогда свалиться?

— Еще бы не помнить! — смеюсь я.

За второй кадрилью идет котильон, затем мазурка. Я танцую теперь без передышки. Тима перезнакомил меня со всеми своими сослуживцами, и у меня нет минутки посидеть спокойно.

— Теперь дамы должны выбирать кавалеров! — заглушая звуки музыки, звенит голос дирижера.

И все пары останавливаются посреди залы.

Кого же мне выбрать?

Пытливыми глазами обвожу огромную комнату. Нет, не могу лукавить, не могу остановить своего внимания на человеке, которого совсем не знаю. Не могу даже в шутку.

И вдруг глаза мои вспыхивают, задержавшись на милом лице, таком дорогом и любимом. И я останавливаюсь, смущенная, перед статной фигурой в военном мундире.

— Удостойте, "Солнышко"! — сопровождая низким реверансом свои слона, говорю я.

Мой отец подает мне руку и вступает в танцующие ряды.

"Солнышко" пляшет мазурку, как природный поляк. Недаром его мать — полька из Варшавы. Его стройная высокая фигура, его гордо приподнятая голова восхищают всех. С грацией и достоинством ведет он в танце свою юную даму.

Нам аплодируют. «Солнышко» делает ловкий неподражаемый поворот на месте, щелкает шпорами и, закружив меня, сажает на место, причем не забывает поцеловать мне руку, как «настоящей» взрослой даме.

Я делаю усилие над собой, чтобы не кинуться ему на шею и не расцеловать.

— Вы, видно, очень любите вашего отца? — осведомляется у меня Тима, следивший за нами со своего места.

— А вы разве не любите вашего?

Он не успевает ответить мне, так как передо мною появляется тонкая фигурка Марии Александровны Рагодской.

— Ну что? Веселитесь, милая деточка? — осведомляется она. — Раскраснелась-то как. Ну и отлично, не скучно, значит. А вот вам еще кавалер, хотя и не танцующий. Но он просил меня представить его вам. Вот познакомьтесь: Борис Львович Чермилов.

Кто это? Да неужели!

Передо мною бледное, хмурое лицо; суровые глаза, продольная морщинка между бровями; черные усы, черные же, небрежно закинутые назад волосы; плотная, несколько согнувшаяся фигура в мундире гвардейской стрелковой части.

— Неужели это вы, "лесной царек"!

— Какой там "лесной царек"! Просто тень отца Гамлета. Не видите разве? — острит Тима.

Чермилов смотрит сурово, без улыбки и молча пожимает мою руку. И под его суровым взглядом исчезает веселье Тимы и мое.

— Так вы офицер? А я и не знала, — стараясь вовлечь его в беседу, начинаю я.

Но он, по-видимому, неразговорчив.

— А как поживает мой знакомый, Мишка? — продолжаю я.

— Благодарю вас. Хорошо.

За ужином мы сидим рядом и оба молчим. Если бы не Тима, можно было бы умереть со скуки. Милый мальчик старается вовсю, развлекая меня. Но на Чермилова он поглядывает сурово. Да и все здесь как-то точно сторонятся "лесного царька".

— Мрачная личность, — шепчет мне Тима.

Но мне почему-то жаль Бориса Львовича. Не может же без причины быть одиноким и грустным такой еще молодой человек. И когда «Солнышко», прощаясь с офицерами, приглашает их заглядывать к нам, я шепотом напоминаю ему о Чермилове.

И его приглашают тоже.

Теперь каждое воскресенье у нас «журфиксы». Полгорода собирается в нашей гостиной. Старшие играют в карты, в шахматы; «Солнышко» — ярый шахматист и предпочитает игру в шахматы всем другим развлечениям.

У нас бывают офицеры: Невзянский, Тима Зубов, Линский и Чермилов; бывают знакомые барышни — мои сверстницы и их братья.

Молодежь устраивает шумные игры, поет хором, читает «кружком» новую повесть или танцует под фортепиано.

Душою общества всегда является Дина Раздольцева. Она еще подросток и не выезжает на настоящие вечера, но к нам ее отпускают в сопровождении фрейлейн Вульф.

Дина всегда вносит с собою какую-нибудь новость. Научить наших ребятишек какой-нибудь шалости: подсыпать в чай немке табаку, раздразнить яростного козла Сеньку на кухне — вот ее обычные проказы. Дети от нее в восторге. С ее появлением начинается суета. Я, Вольдемар Медведев с его младшей сестричкой Соней, веселая Маша Ягуби и Тима Зубов присоединяемся к скачущей Дине. Оба мои братишки не отстают от нас. В сущности, мы, взрослые, такие же дети, и с не меньшим удовольствием играем в жмурки, визжим и беснуемся.

Татя всегда корректна и в меру оживлена в такие минуты. Сдержанными и как будто негодующими кажутся три сестрички Петровы.

— А вы, m-lle, очень подходите к Дине, — язвит старшая.

— О, вы так схожи натурами, — вторит средняя.

— Вы не перейдете на "ты"? — невинно выпевает младшая.

— Присоединяйтесь к нам! — кричу я им.

— Как это можно! Мы не маленькие, чтобы беситься.

— Старые девы! — говорит Дина и презрительно оттопыривает губы.

— Ну их! Не зовите их, Лидок. Без них веселее, — решает она.

Но я, отлично помня слова мамы-Нэлли держать себя равно любезной хозяйкой и с симпатичными, и с несимпатичными мне людьми, присаживаюсь к сестричкам и завожу с ними разговор на «высокие» темы.

А из угла комнаты на меня устремляется пара настойчивых черных глаз, упорных, угрюмых и суровых.

Борис Львович Чермилов целые вечера просиживает молча в нашей гостиной, перебирая альбомы и односложно отвечая на предлагаемые ему вопросы. Нам редко приходится переброситься с ним двумя-тремя словами, но его глаза всюду. И этот упорный взгляд невольно будит во мне сочувствие и жалость.

"Бедный юноша! Какое горе таится у него на сердце под расшитым галуном гвардейским мундиром?" — думаю я.

— Monsieur Тима, он всегда был таким? — обращаюсь я к своему новому приятелю, зачинщику всяческих шалостей и проказ.