Анатолий Алексин - Очень страшная история 2

Я победил уголовника с добрым именем Племянник Григорий, засадил его, как вы уже знаете, в склеп, а литературный кружок в полном составе устремился на местную станцию Антимоновка. Погони, к сожалению, не было (а какой детектив без погони?!).

На самой обыкновенной электричке, в самом обыкновенном вагоне мы мчались в объятия родных и близких… Лучше бы, конечно, я попал хоть на миг в объятия Наташи Кулагиной, дремавшей рядом со мной.

О, какие мятежные и несбыточные мечты порой посещают нас!

Мы возвращались… Мы — это я, Генка Рыжиков по прозвищу Покойник, который писал стихи о бесцельности бытия и вообще хотел поскорее «усопнуть», то есть уйти в мир иной, поскольку наш мир его все время чем-нибудь не устраивал; Принц Датский, который, наоборот, сочинял торжественные стихи ко всем датам (отсюда и его прозвище!); Валя Миронова, которая постоянно и везде мечтала перевыполнить норму («Нам задали к понедельнику всего три задачки… А можно я решу пять или хотя бы четыре?»); Глеб Бородаев — поникший и разоблаченный мною виновник того страшного, что могло бы случиться… И не случилось, говоря откровенным языком, благодаря мне . И наконец, Наташа Кулагина. Она в своей, говоря литературным языком, полудреме приблизилась к моему плечу. А может, это мне показалось? И приблизился, наоборот, я?..

Одним словом, мы возвращались домой победителями!

За окном, насколько видел глаз, распласталась слабо проглядываемая или вовсе непроглядная низина. Ее кромешность изредка прорезалась немигающими прожекторами встречных электровозов и поспешно мигающими окнами вагонов. Мой старший брат Костя опять скажет, что я «рабски копирую» низкие, как та непроглядная низина, литературные образцы. Но отличить низкие образцы от высоких иногда даже великим не удавалось. Наташа Кулагина, к примеру, показала мне одну строчку из дневника Льва Николаевича Толстого: «Вчера читал «Фауста» Гете (совсем скверное произведение)». Но если Толстой мог так ошибаться в Гете, почему Костя не может ошибаться во мне!

Итак, была полночь. И почти все школьники нашего возраста давно уже спали. Или сидели у телевизоров… Если в тот день программа затянулась. Но если она и затянулась, то, увы, не потому, что ждали экстренных сообщений о нашем возвращении. Рассказывали, наверно, о том, как один глава правительства принял другого главу. По телевидению этим главам уделяется очень большое внимание. В отличие от глав моей повести. Хотя я посылал их — до опубликования на журнальных страницах и до своего признания в международном масштабе — и в адрес телередакций тоже. Я послал туда, а меня, говоря грубым языком, послали оттуда. Потому что у них нет времени: они показывают глав правительств. Но те главы далеки от жизни людей, а мои главы — «очень страшные», как сама жизнь.

Когда бегуны на дальние или ближние дистанции (а сколько мы в тот день догоняли, удирали и просто бегали!) рвут ленточку финиша, в их честь вспыхивают и настойчиво разгораются аплодисменты. Их-то мне и недоставало… О, как мы порой мечтаем о похвале мимоходной и торопливой, забывая при этом известную истину: «Тише едешь — дальше будешь!» Хотя я на этот раз вопреки мудрости не был согласен, чтобы электричка ехала «тише»: мне не терпелось! И не хотел я, чтобы «тише» меня встречали… Я, сознаюсь, ждал восторгов, приветствий и аплодисментов, переходящих в бурные и продолжительные.

Другая народная истина уверенно гласит: «Чем дальше в лес — тем больше дров». Чем дальше электричка уносила нас от «старой дачи», которая фактически была почти новой, тем больше было в вагоне — нет, не дров! — а напряженности, ожидания и пассажиров.

— Я отсюда, из вагона… ни за что… — с плохо скрываемым страхом произнес Глеб.

Он снова стал не договаривать фразы до конца, что обычно свидетельствовало о его крайней растерянности.

— Тогда мы тебя вынесем на руках, — добродушно пошутил Принц Датский, в котором детская застенчивость по-прежнему сочеталась с большой мужской силой и почти необъятной душевной широтой.

— Если его выносить, то ногами вперед, — промямлил Покойник. — Иначе нас не поймут!

— Да, ногами назад мы должны вынести Алика, — убежденно заявил Принц Датский. Хотя если бы он следовал шекспировскому Принцу Датскому, то обязан был бы во всем сомневаться. Даже в том, «быть» ему вообще-то или «не быть».

На мой взгляд, все-таки лучше «быть». Но шекспировский принц, как и Покойник, в этом не убежден.

Ну а Принц Датский из нашего литкружка присел ко мне на лавку и застенчиво произнес:

— Я вот тут… набросал кое-какие строки. Может, тебе будет приятно?

Все его стихи посвящались «датам» и начинались словами: «В этот день…»

— Ты как-то невнятно прочитал. Прочти поясней и погромче! — попросил я.

Принц Датский повторил — и строки долетели до Наташи Кулагиной.

Она подошла ко мне и шепнула, словно охлаждающим ветерком прошелестела:

— Твой памятник не должен быть воздвигнут на останках несчастного Глеба. Пусть он выйдет из вагона вместе со всеми.

— О, как ты добра! — только и мог в ответ пролепетать я.

— Шепчетесь там, — ревниво, как мне показалось, и загробно, будто с того (или, вернее, со своего !) света, проворчал Покойник. Он развалился напротив с записной книжкой и карандашом в руках. — А я вам всем готовлю сюрприз, — угрожающе пообещал он.

Покойник покоился на лавке, хотя некоторые пассажиры, вошедшие недавно, покоились на своих двоих.

— Ты бы лучше не лежал, а сидел, — посоветовал я. — И сразу образуются два лишних места.

— Пушкин, как известно, сочинял лежа, — с плохо скрываемым самомнением ответил Покойник.

— На собственном диване или в постели, — пояснила Наташа. — А как он вел бы себя в электричке — это никому не известно.

— Что Наташа недавно шепнула тебе на ухо? И что ты ответил ей? — требовательно, будто мы подсказывали друг другу на уроке, где это делать не полагается, осведомилась Валя Миронова. Ее карандаш тоже не расставался с тетрадью, стремясь увековечить все детали нашего победного возвращения. Добросовестность и вечное желание «перевыполнить норму» не покидали ее.

— Ну, напиши так: «Наташа и Алик шепнули друг другу на ухо что-то неопределенное», — посоветовал я.

— Определенное лучше! — ответила мне Миронова. Она во всем предпочитала прямолинейность и четкость.

Тут электричка нервно дернулась, словно бы запоздало желая подтолкнуть Покойника на доброе дело во имя маявшихся на ногах пассажиров, а Валю — на свободу неопределенности, и остановилась. Я не заметил, как мы подкатили к Москве…