Лидия Чарская - Том 38. Огонек

Решено! Я сделаюсь художницей, если Золотая ничего не будет иметь против. А мечту о медицине пока спрячу в карман.

На уроке истории сразу два происшествия. Преподаватель истории, прозванный Гунном за его густую, лохматую голову и скуластое лицо, вызвал меня как раз в ту минуту, когда я мысленно видела себя в залах выставки картин и упивалась относящимися к моему произведению похвалами. Я уже слышала приятный гул от множества восторженных голосов. Среди этого гула разбирала:

— Скажите пожалуйста! Камская… Талант отца! Яблоко от яблони недалеко катится… И такая молоденькая! Почти ребенок! Поразительно, восхитительно, гениально…

И вдруг:

— Госпожа Камская. Скажите мне условия Тильзитского договора!

Я поднимаюсь растеренная, улыбаюсь и с блаженными глазами и глупым лицом (могу себе представить, как я выглядела в ту минуту!) восторженно смотрю на него — и ни слова. Только улыбаюсь.

Гунн кажется очень удивленным:

— Госпожа Камская? Вы не именинница сегодня?

— Нет! Нет!

Чтобы доказать ему, что со мною ровнехонько ничего не случилось, ничего, конечно, болтаю что-то такое, чего вовсе нет в заданном уроке. Его огромная голова колышется из стороны в сторону, а на скулах загораются пятна румянца. По всему видно, что он недоволен.

— Из уважения к прежним вашим заслугам я вам ставлю «три», но… но вы должны мне дать слово, госпожа Камская, что к будущему уроку выучите Тильзитский мир, слышите ли, назубок.

— Назубок! — вырывается у меня эхом так неожиданно глупо, что со всем классом делаются конвульсии от смеха.

— Госпожа Камская? Я вас не понимаю!

Гунн смотрит вопросительно.

— О да, я буду знать, даю слово, да!

Он все еще смотрит на меня, как будто я одержимая, потом кивает головою:

— Хочу вам верить! — говорит он, потом переводит глаза на Марусю Линскую.

— Госпожа Линская, пожалуйста, вы.

Линская встает.

Господи! Что такое с нею! Сорок пар глаз устремились на первую ученицу. Что за лицо?! Красное-красное как кумач! Глаза больше, чем когда-либо, запали и горят нездоровым ярким огнем. Она хочет произнести слова и не может. Голос какой-то хриплый, чужой.

Вдруг… На глазах всего класса Линская закачалась, как тоненькая слабая березка под порывом урагана, взмахнула руками и словно подкошенная, без чувств рухнула на пол.

Ее подняли, унесли в имеющуюся при нашей гимназии перевязочную комнату. Потом отвезли Марусю домой.

Как-то сумрачно и тоскливо прошел этот день. Внезапная болезнь Линской отозвалась на нас ужасно. Все как-то притихли. Мне тоже дышалось нелегко.

Жаль бедную Линочку, как мы называем ее, и сердце что-то теснит в груди… До боли. Если бы не радостное сознание, что через месяц и три дня увижу Золотую, право, жизнь казалась бы далеко не такой прекрасной, какова она есть на самом деле.

Февраль 1904… Замок Ярви. Финляндия.

О сколько событий, самых неожиданных, самых необычайных!.. Право, точно арабская сказка из "Тысячи и одной ночи". Действительно, презабавной проказницей бывает иногда судьба! Жили себе смирно и тихо девочки гимназистки, учились, сидели в классе, готовили уроки, «экстерки» расходились в одну сторону, мы, интернатки, — в другую, в определенное время, и вдруг! Налетел шквал, закружил ураган, разразилась гроза, разыгралась буря, и мы очутились (я говорю о нас, интернатках) в глуши Финляндии, в замке (хотя на замок-то он и не похож нисколько) Питера Ярви, отца Ирмы. А экстерок просто-напросто распустили по домам на… на неопределенное время.

Дело в том, что в гимназии появилась непрошенная, зловредная гостья — скарлатина. Линская оказалась ее первой жертвой и — увы! — не единственной. За нею заболела Вершинская, Руловина, Ремизова, Калачева, Сосновская и еще многие гимназистки из других классов. Настоящая паника охватила начальство. Надо было во что бы то ни стало прекратить источник заразы, распустить учениц по домам, а нас, живущих при гимназии, изолировать, увезти куда-нибудь подальше из города, где свирепствовала ужасная болезнь. В Петербург приехал по делу отец Ирмы и, узнав об отчаянном положении по отношению возможности заразы его дочери и ее подруг, тут же предложил Марье Александровне свой уединенный замок в его поместье под ее интернат до тех пор, пока не утихнет эпидемия скарлатины. Ах, как это было кстати! Мы буквально ошалели от восторга и чуть не задушили от радости румяную Финку, изъявляя ей нашу благодарность.

Одно меня смущает немного. Это то, что Золотая, приехав в Петербург усталая и измученная с дороги, должна будет предпринять новое, хотя и не особенно продолжительное путешествие для свидания со своим глупым Огоньком.

Мы собирались с какою-то безумною поспешностью. Ехали с нами, семью интернатками: сама Марья Александровна Рамова, Маргарита Викторовна и инспектор. Предполагалось продолжать по мере сил и возможности занятия, причем Федор Федорович Глинский (фамилия инспектора) и m-lle Боргина должны были заменить нам на время всех других учителей.

Приехали в Ярви вчера ночью.

На станции нас ждали два старомодных рыдвана, в которых предки Ирмы ездили, должно быть, в кирку по воскресным дням. Потом маленькие изящные санки для "молодой барышни" то есть для Ирмы, как заявил правивший гнедой пони работник-финн. И рыдванами тоже правили работники в серых кафтанах с трубками в углах рта. Наша Финка совсем преобразилась с той минуты, кок ее нога ступила на родную землю. Куда давались ее обычная апатия, спокойствие и неловкость?! Со всеми рабочими здоровалась за руку, похлопывала их по плечу, как самый заправский мальчуган, и лопотала что-то неустанно на своем оригинальном наречии. Она была так любезна, что предложила мне место в своих саночках, которыми управляла сама. Пони рысью взяла с места, и мы понеслись.

Несмотря на ночь, я увидела прекрасные картины. Белые горы, покрытые снегом, темные мохнатые призраки хвойных деревьев. Обрывы на каждом шагу и сверкающие синими льдами закованные озера в лунном свете. Это было так величественно красиво, что я не выдержала и завизжала во все горло:

— Но ведь это волшебная страна, Ирма, глупышка вы этакая, чувствуете ли вы это?!

Она, ничуть не обиженная моим высказыванием, повернула ко мне голову и, переложив вожжи из одной руки в другую, проговорила:

— О, моя родина — это… это… Ничто в мире не сравнится с ней!

И лицо у нее было в эту минуту гордое, как у королевы! Она права. То, что я видела при лунном свете, было прекрасно и сказочно, как сон. Проехав верст пятнадцать, мы очутились у замка.

Так вот он каков! Я привыкла судить о замках исключительно по средневековым романам.