Лидия Чарская - Том 29. Так велела царица Царский гнев Юркин хуторок

— Боше мой! Да што ше слючиль? Што слючиль? Што слючиль наконец? — шептал в страхе испуганным голосом Гросс.

— Ах, ничего не случилось! — раздраженно проговорил Юрик. — Просто кто-нибудь расквасил себе нос и…

Юрику не пришлось докончить своей фразы. Дверь с шумом отворилась, и в комнату вошли дети: Сережа, Бобка и Мая с Митькой во главе. На руках Митьки билось и трепетало маленькое окровавленное тельце попугая со свернутой набок и бессильно повисшей хохлатой головкой.

Фридрих Адольфович со всех ног бросился к Митьке, выхватил у него несчастную птичку и со стоном прижал ее к своей груди. А Митька между тем рассказывал, широко размахивая руками и тараща свои и без того вытаращенные глаза:

— Они шли… — говорил он, торопясь и захлебываясь, указывая пальцем на умира?ющего попку, — они шли, значит, а она… то есть кошка, значит, как шастнет из-за угла-то… Ну, я и того… камнем… А она… задави ее телега, как хватит… да бегом, да бегом… А у них уж, глядишь, и глазки закатились и головка на сторону… Известно, кошка… ни кто другой… Ну, тут я опять камнем… Ей в ногу угодил… На трех лапах ушла, а их бросила поперек дорожки… Мы и подняли, значит…

— О, боше мой! Боше мой! — прошептал с тоскою Фридрих Адольфович и с укором взглянул на Юрика.

Юрик лежал бледный и глубоко потрясенный этой сценой, отлично сознавая свою вину и перед Гроссом, и перед его несчастным любимцем. Умирающий попка еще слабо трепетал своими крылышками. Его круглые глазки смотрели прямо в глаза своему хозяину.

Вот он еще раз вздрогнул и, закатив глазки, затих без движения.

— Мой бедний друг! Мой бедний попагайчик! — воскликнул Фридрих Адольфович с тоской и выбежал из комнаты с птицей на руках…

— Кто это плачит? Юрик, ви? — раздался среди ночной тишины голос Фридриха Адольфовича.

Не получая ответа, он тотчас вскочил с постели и, подойдя к кроватке Юрика, с озабоченным видом наклонился над мальчиком. Вмиг две горячие детские ручонки схватили его руку и поднесли к губам, обливая ее слезами.

— Фридрих Адольфович! Милый, дорогой Фридрих Адольфович! — вырвалось с рыданьем из груди Юрика. — Я, негодный, гадкий, скверный мальчишка, но я даю вам слово исправиться! Я не буду больше! Никогда в жизни не буду! О, как я был зол! Как много неприятностей причинил я вам! Простите меня! Ради Бога простите! Или нет, не прощайте лучше! Сердитесь на меня! Браните меня, только не уезжайте от нас! Пожалуйста, не уезжайте! Дайте мне возможность загладить все мои ужасные проступки перед вами, доказать вам, что я глубоко раскаиваюсь за них! Вы не уедете, нет? Умоляю вас, скажите.

— О, дитятко мое! — произнес растроганным голосом добрый Гросс и крепко обнял и поцеловал мальчика.

— Не целуйте меня! Я не стою ваших ласк… Вы добрый, хороший, а мы дурные и гадкие, — все еще плача, шептал Юрик. — Но теперь я исправлюсь и братьям велю быть иными… то есть Сереже… Бобка и без того лучше нас всех… И Мае скажу… Ах, зачем, зачем я не стал хорошим раньше — тогда бы бедный попка остался жив!

— Мальшик мой дорогой, — произнес Фридрих Адольфович, глубоко растроганный его словами, — если смерть попагайчика помогиль исправить тебе твой характер и перестать делать злой шалости, то пускай умер попагайка и я вместо ево нашел хорошего друга в моем мальшике. Не так ли?

— О, да! Друга, именно друга! — вскричал Юрик с горячностью. — Но вы не уедете от нас, ведь нет? Милый, дорогой, хороший Фридрих Адольфович.

— Нет, нет, никуда я не буду уехаль от тебе! — произнес последний ласковым голосом. — Ведь я любиль всех вас! Я знал, что ви хотя и большой шалюни, но добрый, сердечный дети. И я шастлив, что не ошибся.

В эту ночь Юрик уснул крепким и сладким сном на руках своего нового друга Фридриха Адольфовича.

Юрик сдержал свое слово: и он, и его братья теперь решили всячески ублажать и радовать добряка Гросса. Хотя Юрик еще не выздоровел вполне и оставался в постели, но старался всеми силами облегчить доброму Гроссу его уход за ним. Капризы и требования Юрика разом прекратились, и из упрямого, настойчивого и требовательного больного он превратился в трогательно покорного ребенка. Бобка и Сережа, видя такое смирение со стороны своего «главаря» Юрика, стали, по своему обыкновению, подражать ему во всем.

— Чтой-то наши сорванцы словно угомонились? — недоумевала няня Ирина Степановна, подозрительно поглядывая на детей.

Однажды утром мальчики сидели на своем любимом месте в саду под старой липой; тут же подле них лежал и Юрик, вынесенный на солнышко вместе со своей постелью.

Фридрих Адольфович рассказывал по обыкновению одну из своих интересных сказок, которых он знал бессчетное количество, когда неожиданно по дороге за оградой сада застучали копыта лошадей, и коляска, запряженная взмыленной тройкой, остановилась у ворот усадьбы.

— Это папа вернулся с поля! — вскричал Бобка.

— Нет, не папа, папа поехал в бричке, а это чужой экипаж, да и лошади чужие, — возражал ему Сережа.

Юрик, поднявшись на локте, старался разглядеть находившегося в коляске господина.

Вот незнакомый господин вылез из коляски и вошел в ворота. Это был еще молодой человек с загорелым лицом, с черной бородкой, одетый в изящный дорожный костюм, с сумкою через плечо, какие обыкновенно носят путешественники.

Едва только незнакомец успел приблизиться к скамье под липой, как Фридрих Адольфович вскочил со своего места и с громким радостным криком обнял приезжего.

— Витенька мой! Князенька мой! Дрюшочек мой! Не обмануль, приекаль! — лепетал он, чуть не плача от радости и целуя молодого человека.

Вновь прибывший казался не менее растроганным, нежели Фридрих Адольфович. Он ласково трепал по плечу Гросса, называл его "милым Фриценькой" и смотрел на него радостными, счастливыми глазами. Потом, когда первый порыв восторга понемногу утих, господин Гросс подвел незнакомца к детям и проговорил дрожащим от волнения голосом:

— Вот, Витенька, мой новие воспитанники! Полюбите их, если можно!

Князь Виталий (это был он) перецеловал всех трех мальчиков Волгиных.

— Очень рад, очень рад познакомиться, — говорил он любезно, сияя своими добрыми темными глазами и милой, ласковой улыбкой.