Лидия Чарская - Том 35. Бичо-Джан Рассказы

Еще долго перечислял Кико своим красивым голоском, лившимся прямо в душу его слушателей, качества своего дяди и троюродных братьев. Струны чунгури мелодично звенели и переливались. Взгляды всех были прикованы к красавцу-мальчику, певшему, как соловей.

Один только Вано да его сын Давидка, казалось, не восторгались пением. Может быть, они чувствовали, что недостойны этих расточаемые им песнью похвал; может быть, просто завидовали этому мальчугану, которому улыбалась жизнь и у которого было все: и богатство, и талант певца, так почитаемый в Грузии, и очаровательная внешность. А тут еще, как нарочно, по окончании пения гости осыпали похвалами маленького певца. Тулунбаш поднял в его честь полную чашу и громко провозгласил:

— Пью за соловушку Алазанской долины, за сокровище князя Павле, за его наследника, маленького князя Кико, за гордость и радость дома сего!

И он одним духом осушил чашу.

Кико посадили рядом с отцом. Женщины повскакавшие со своих мест, угощали его лакомствами, осыпали ласками. От первого Кико не отказывался и с удовольствием уписывал за обе щеки засахаренные фрукты и конфеты, и душистое сухое варенье, и шербет; но от поцелуев уклонялся, по обыкновению. Ведь он же мужчина — не пристали ему эти нежности!

А вокруг него говорили о том, как была бы счастлива покойная княгиня Гемма, если бы послушала пение своего сынка… И еще говорилось о том, что когда вырастет он, князь Кико, и будет едва ли не самым богатым человеком во всей Грузии, будет ли и он так же, как и его отец, помогать бедным соседям.

Кико, услышав это, быстро вскочил со своего места и с пылающими глазами крикнул дрогнувшим от волнения голосом:

— Клянусь святой Ниной, просветительницей Грузии (святая, чтимая всеми грузинами), я пойду по следам моего отца!

И тут же умолк внезапно, смущенный собственной горячностью.

— Молодец, Кико! Славно сказано, орленок! — послышались кругом сочувственные голоса, и несколько чарок потянулось к маленькому князю.

И вдруг он увидел: на него смотрели с холодной завистью и злобой глаза Вано и его сына.

Солнышко уже начало уходить за горы по ту сторону Алазани, когда гости князя Павле стали разъезжаться. Все твердо помнили, что к ночи гостеприимный хозяин должен пуститься в дорогу, и поэтому не хотели задерживать его. Вано и Давидка тоже должны были ехать в своей двухколесной арбе, запряженной волами и теперь доверху нагруженной целой грудой всевозможных подарков, без которых щедрый владелец алазанского поместья никогда не отпускал своих родственников.

Но до отъезда еще оставалось добрых два часа, и князь Павле предложил своим гостям хорошенько выспаться, отдохнуть перед дорогой. Их отвели в небольшую беседку, устроенную на берегу пруда, всю обвитую виноградными цепкими ветвями.

В этой беседке, чудесно приютившейся в тени зеленого навеса, в жаркие летние ночи спал князь Павле вместе с сыном, спасаясь от духоты. Теперь ее отдали в распоряжение гостей. Сам же хозяин примостился на широкой тахте, вынесенной на плоскую крышу дома, устланную коврами и обведенную перилами. Пуская дым из длинного тонкого турецкого чубука, он тихо разговаривал с Кико, успевшим уже переодеться в свой повседневный костюм.

— Ну, соколенок, завтра с восходом солнца ты отправишься в горный замок. Ты рад этому? — спрашивал князь Павле сына.

Кико улыбнулся, сверкнув своими белыми, как сахар, зубами.

— Конечно, рад, отец.

— А ты будешь вести себя разумно, не будешь отдаляться от замка, не станешь скакать на диких конях над безднами — словом, будешь беречь себя?

— Я постараюсь, отец, — отвечал Кико, сознавая всю трудность подобного обещания.

Ах, как они мечтали с Шушей носиться по горным тропам!

— Отец… — нерешительно начал Кико, и глаза его заискрились мольбой, — а если кони не будут слишком дики, а горные тропинки будут не чересчур круты и узки, ведь мы с Шушей можем немножко поноситься в ущельях? А?

И мальчик лукаво прищурился.

Квязь Павле засмеялся и потрепал сына по черной головке. Он был против того, чтобы расточать ласки и нежности сыну: "Кико не девочка, и не годится приучать его к бабьим нежностям", — часто говорил князь. Но это не мешало ему горячо и сильно любить своего единственного сынишку, лучшее сокровище, которое он имел на земле. Перед двухнедельной разлукой князь Павле разрешил себе некоторую вольность: он положил руку на головку мальчика и любуясь смотрел на смуглое личико сына. "Весь в мать! Только глаза иные… глаза князей Тавадзе, синие, как наше кахетинское небо, — думал князь. — О Гемма, как грустно, что ты не видишь нашего бичо-джана… Зачем ты так рано покинула нас!" Но тут князь Павле точно опомнился сразу: "Не надо, чтобы дети замечали признаки малодушия у старших", — сказал он мысленно сам себе и тут же, шутливо взъерошив черные кудри Кико, весело сказал:

— Я думаю, что моему соколенку не надо говорить об осторожности, которую необходимо соблюдать в горах. Мой Кико благоразумен, чтобы не беречься, не правда ли? И от замка он не станет отъезжать далеко. Ты мне это обещаешь, Кико?

— Да, отец.

— Помни, мой соколенок, что наш замок в горах — это не Алазанская долина, где ты находишься в полной безопасности и где каждый встречный знает тебя. Горы кишат барантачами (грабителями), и хотя наш замок — самое недоступное место для них, но его окрестности не вполне надежны. Я не уеду спокойно, соколенок, если ты не дашь мне слова не удаляться от ворот без стражников; и то только в дневную пору, когда вполне безопасно, ты будешь покидать нашу крепость. А то придется мне оставить тебя здесь, на солнечном припеке, до моего возвращения. Так даешь слово, Кико, исполнить желание твоего отца?

— Даю слово, отец! — с готовностью отвечал тот.

— Ну, а теперь ступай к Илите, мой мальчик, да вели ей приготовить чего-нибудь прохладительного для наших гостей. Пусть угостит их, когда они проснутся, а я отдохну немного перед дорогой. До свиданья, мальчуган. Мой бичо-джан, до свиданья.