Борис Минаев - Детство Лёвы

Вдаль уходил гигантский, невероятный коридор, по бокам которого сплошняком, одна за другой, торчали двери.

— Коридорная система, Лёва! — сказал Колупаев, обращаясь именно ко мне. — Вот тебе время, Лёва! Смотри! Вот видишь, какое время?

Он толкнул меня в спину и неожиданно захлопнул за мной дверь.

Сначала я очень испугался. Потом глаза привыкли, и я разглядел этот фантастический коридор лучше. В принципе, это был ничей коридор. В конце него была, очевидно, громадная кухня. Но в то же время нельзя было назвать это место квартирой. Скорее, это была улица без названия.

По коридору ехал малец на трёхколесном велосипеде, шла женщина с мокрой головой, обмотанной полотенцем, ковыляла бабка с двумя луковицами в руках — но никто мне не удивлялся, никто не спрашивал, кто я и откуда, что, собственно, и поразило меня больше всего.

Опрометью я бросился вон.

Колупаев хохотал, сидя на подоконнике между четвёртым этажом и чердаком.

Сурен и хромой Женька смотрели из высокого окна вниз и молчали.

— Они говорят… — хохотал Колупаев. — Они говорят… ой, не могу… они говорят, что это дом для туберкулезников.

— Чего смеешься, — невозмутимо сказал Женька, по-прежнему глядя в окно. — Мне бабка говорила, есть такие дома для туберкулезников, кто в тюрьме сидел, они все такие. Вышел из тюрьмы, тебя в такой дом прописывают.

— Да я сам в таком доме жил! — обозлился Колупаев. — Нет там туберкулезников.

— Правда, что ли? — изумился Сурен.

— Эх вы, салаги, — Колупаев спрыгнул с подоконника и стал плеваться. Он плевался себе под ноги, длинно и смачно. Меня всегда от этого немного тошнило.

— Есть дома генеральские, — разумно говорил Женька, не отрывая взгляд от окна, — а есть для туберкулезников. Какая разница?

Все помолчали, не зная, что на это сказать.

— А ещё есть второе метро, — вдруг заговорил Женька немножко тише.

— Которое для Сталина вырыли? — делано-равнодушно переспросил Колупаев.

— Сам ты для Сталина. Его ещё для Ленина рыть начали, но не успели. Потом прекратили, а потом, когда война началась, вырыли, но только все думают, что его вырыли так, — Женька длинно провёл рукой вдоль окна, — а его вырыли так…

И он показал рукой у себя над головой, а потом резко опустил её вниз, к полу.

— Шахту, что ли? — изумленно спросил Колупаев.

— Ну вроде того. И на каждом этаже целый город.

— А это кто тебе говорил? — насмешливо переспросил Колупаев. — Тоже бабка?

— Нет, отец. Он там работал. Там магазины, буфеты шикарные, стадион есть. Там всё не так вообще, как здесь, — мечтательно пробубнил Женька и вновь уставился в окно.

Я думал, что Колупаев начнёт яростно спорить, но он отчего-то спорить не стал. Он задумался и вдруг таким же тихим голосом сказал:

— А говорят, от атомной бомбы не умирают. Если за стенкой спрячешься, ещё долго жить будешь. Говорят, только кожа на руках синяя становится. И пупырышки такие, типа звёздочек.

— А у Берии, когда его арестовали, целый склад золота нашли, — опять загробно-тихим голосом сказал Женька. Я вспомнил, кто в моей жизни ещё говорил таким голосом: моя бабка, когда приезжала из деревни. Она всегда рассказывала мне перед сном всякие ужасы.

Теперь была моя очередь, но я не знал, что сказать.

— Хватит, а? — жалобно попросил я. — Кому нужны эти ваши сказки?

— Какие же это сказки? — спокойно возразил Женька. — Это не сказки. Это ты нам сказки рассказываешь: про наше время, про космос, про квартиры. А мы тебе правду говорим, как оно есть. Вот почему у Берии много золота было? Потому что он нас американцам хотел продать. Он сначала сделал так, что мы бомбу украли у американцев, секрет ядерного сгорания. А потом Сталин умер, а американцы ему миллион долларов предложили. За весь Советский Союз. Он уже успел половину взять в золоте и драгоценностях. Но ему Жуков не дал этого сделать. А потом Хрущёв Жукова посадил. Под домашний арест. Его даже в туалет водили с солдатом, боялись, что убежит. И однажды Жуков говорит этому солдату: что ж ты делаешь, что ж ты мне посрать не даёшь, чудила? И солдат его пустил одного. А Жуков посидел, подумал, и не убежал. Куда ему бежать, не к американцам же?

— А ещё вот есть такой способ стать умным, — продолжал Женька. — Нужно каждый вечер молитву одну про себя читать: Господи, спаси меня и сохрани, дай мне ума и избавь меня от врага дьявольского, чтобы он меня не смутил и в землю не опустил мои мысли.

— А у нас в Ереване, — подхватил Сурен, — был такой дедушка Арам. Он говорил, что можно прожить до ста пятидесяти лет, если хочешь. Только нужно каждый день купаться и не делать злое.

— Да пошли вы, — вдруг сказал Колупаев и резко распахнул окно. Оно, как оказалось, не было закрыто на задвижку.

Нам по щекам и по глазам ударил летний ветер, закричали птицы, облака оглянулись на нас и вся наша Пресня, вся Москва открыла своё лицо.

— Вот она, столица, — сказал Колупаев, сладко вздохнув. — Сверху-то красивая. А внутри?

Угрюмый дом за нашими спинами вдруг замолчал и перестал глухо греметь кастрюлями и отдаленно переливаться женскими голосами. Было совершенно тихо.

И я всё понял про время.

Папа давал мне по воскресеньям целый рубль.

Он оставлял его на кухне, на белом столе, а я брал этот рубль и уходил на детский сеанс, когда родители ещё крепко спали.

…Билет на детский сеанс стоил десять копеек.

Оставалось ещё целых девяносто.

Это были какие-то дикие, сумасшедшие деньги. Я тут же начинал их копить.

Копил деньги я, как правило, только в уме. Я прикидывал, что если каждое воскресенье откладывать ну хотя бы по шестьдесят копеек, то уже к концу месяца накопится целая трёшница. Её слабый болотно-зелёный цвет приводил меня в такой трепет, что, воображая трёшницу, я замирал от страха.

— Слушай, — взволнованно говорил Колупаев, глядя на мой рубль, — если у тебя отец такой добрый, ты давай копи… Копи давай, а там посмотрим! Может, новый мяч купим… И вообще.

Особенно я любил, когда отец оставлял на столе железный рубль. Это была огромная тяжёлая монета, совсем не такая, как сейчас. Наверное, ему не хотелось носить в кошельке или в кармане эту тяжесть, и он с лёгким сердцем с ним расставался. Железный рубль я нагревал в кулаке до такой степени, что он становился почти живым. Профиль Ленина, крупно и размашисто выбитый на лицевой стороне монеты — тоже мне нравился.

— Ильич! — уважительно восклицал Колупаев, глядя на профиль.

Хорош был также и железный полтинник, оттягивавший карман не хуже рубля.

Что касается бумажного, красивого, как рисунки Мавриной к русским народным сказкам, с синими водяными знаками и словами «один рубль» на пятнадцати языках народов СССР — то как раз этот нормальный рубль я не любил. Он был какой-то слишком лёгкий, и я страшно боялся его потерять.