Макс Бременер - Тебе посвящается

— Вот Станкин умеет, — сказал он, — для него это пустяк сущий.

— Ну хорошо, — сказала Ксения Николаевна, — это и вообще пустяк, который внимания не стоит. Слушай, я хочу, чтоб ты понял очень важную вещь!

Голос Ксении Николаевны стал подчеркнуто серьезным. «Неужели выпытывать что-нибудь будет?» — мелькнуло в голове у Костяшкина. Но она ни о чем не стала его спрашивать.

— Может быть, ты уже и сообразил это сам, но, может быть, и нелишне сказать тебе вот что… — Ксения Николаевна остановилась в затруднении, потянула к себе газету, взяла толстый синий карандаш (им она, вероятно, подчеркивала в ученических тетрадях ошибки и ставила отметки) и провела на белой полосе вверху газеты прямую линию. — В твоем возрасте человек часто находится на развилке дорог. Он выбирает не только будущую профессию, не только определяет свое призвание — к чему стремиться, но и еще одно — каким путем идти. — Ксения Николаевна провела вторую линию, перпендикулярную первой. — Есть путь честный. Есть путь недостойный. Тех, кто идет по этим разным путям, — Ксения Николаевна прикоснулась графитом к перпендикулярным линиям, — разделяет пропасть, которая ширится очень быстро.

Костяшкин смотрел на синие линии. Продолжаясь в пространстве, они бесконечно удалялись одна от другой. На уроке геометрии это было ему совершенно безразлично. Сейчас это странным образом касалось его, поистине к его жизни относился небрежный чертежик…

— Если человек ушел по дурной дороге недалеко, то может… ну, как бы это сказать?.. несколькими прыжками, что ли, вернуться на честный путь. И вот сейчас, стоит тебе захотеть, ты можешь на него вернуться очень быстро… Но с какого-то момента это будет поздно сделать. И тогда возвращение займет годы времени.

Ксения Николаевна обращается к нему теперь напрямик. Некто из геометрии, человек вообще — исчезли, учительница сказала просто: ты… Хотя Костяшкин с самого начала понимал, что о нем, о его судьбе идет речь, но все-таки залился краской. Он предпочел бы говорить о себе в третьем лице. Он тогда решился бы, пожалуй, спросить — будто из праздного любопытства, — как это можно вернуться на честный путь очень быстро…

— Сейчас от тебя для этого требуются только желание и воля.

Костяшкин спохватывается: влип! Надо отпираться: «Я ничего не сделал, Ксения Николаевна…» Но он говорит совсем другое:

— Думаете — стоит захотеть?.. (Мол, довольно ли моего желания?)

Ксения Николаевна встает:

— Я думаю, все может наладиться. Еще, глядишь, в комсомол тебя к Первомаю примут. А не к Первомаю — так осенью.

— Кто ж мне рекомендации даст? — В его голосе много безнадежности и даже обиды. Костяшкин словно бы заранее унывает: вдруг целых полгода он будет честным и старательным, а по заслугам ему потом не воздадут?..

Ксения Николаевна думает о том, сколько людей ведет себя всегда честно, доблестно, не ожидая за то ни признания, ни воздаяния, и ей становится противен мальчишка, который, по-видимому, прикидывает вероятность выигрыша и размеры издержек. Но она не выдает ничем своего чувства.

— Если ты будешь достоин, — говорит она, — за рекомендацией дело не станет. Я сама тебе дам рекомендацию.

— Правда, Ксения Николаевна?

Костяшкин предвкушает торжество над важничающими членами комитета: пусть попробуют не принять его! Пусть посмеют сказать: «Может быть, повременим?» — когда у него будет рекомендация Ксении Николаевны!

Может, и верно — кончать бузу?!. Но придется объяснять Алешке…

От этой последней мысли Костяшкину не по себе, но решимости он не утрачивает.

— У меня так: сказано — сделано. Сами увидите, — говорит он Ксении Николаевне и рубит воздух ребром ладони, точно разнимая руки спорщиков.

Поскольку перед этим им не сказано ни слова, то вроде бы и неясно, что будет «сделано». Но Ксения Николаевна не переспрашивает, она удовлетворена. Все-таки позвала его не напрасно. Что-то в парне появилось новое, когда он прощался. Однако решимость его еще совсем не тверда. Какое-нибудь неосторожное прикосновение… Ну, что сейчас в школе может быть опасно для ломкой решимости Костяшкина?..

…Раздумье Ксении Николаевны прерывается боем стенных часов, отчетливым и резким в ночной тишине. Пробив двенадцать, часы издают звук, напоминающий глубокий выдох. День кончился.

Следующий день ознаменовался сразу двумя событиями. На большой перемене впервые заработал школьный радиоузел. В прошлом году девочки никак не могли его наладить: голос диктора при пробах звучал в коридорах не то как шепот, не то как шорох. И все привыкли к тому, что в устройстве недостает чего-то, что стоит денег и на что у школы денег нет. В этом году мальчики доискались, каков конкретно дефект в радиосети, шефы-художники расщедрились и помогли деньгами, а Стасик Станкин впрягся в радиохлопоты и возглавил их, для чего почти что поселился в «рубке» — неприютной комнате, заваленной останками и осколками всяческой техники. Помимо осколков техники, имелись в этой комнате поломанные стулья, надтреснутая или, точнее, немного недобитая лабораторная посуда, а также древесная стружка. Станкин с несколькими помощниками выкинул весь хлам, расставил скудную мебель так строго симметрично, что обстановка в комнате тотчас стала чинной, и наконец прикрепил к двери полоску бумаги с надписью: «Редакция радиогазеты «На короткой волне».

— Отныне, — разнесся по коридорам торжественный и торжествующий голос Станкина, — слушайте наши передачи три раза в неделю, на большой перемене: по вторникам, четвергам и субботам! Пора технических проб миновала. До завтра!

В коридорах раздались аплодисменты. В студию хлынули «экскурсанты». В названии будущей радиогазеты кто-то зачеркнул «волне» и сверху вывел «ноге». Зинаида Васильевна прочла: «Редакция радиогазеты «На короткой ноге», — и запротестовала. Кто-то предложил другое название — «Школьные новости». На этом остановились.

Станкина назначили редактором. В редколлегию вошла Зинаида Васильевна Котова. Совет дружины собирался ввести в редколлегию нескольких пионеров.

— Пока у нас не будет спецкоров в каждом классе, материал будем добывать из пальца, — втолковывал Станкину Гайдуков. — А это никому не нужно.

Станкин рассеянно кивал.

— Им бы сенсацию в первый номер!.. — воскликнул Кавалерчик жалобно, как бы моля о каком угодно происшествии, только бы забавном и чрезвычайном.

Кавалерчик радостно преображался в шумихе общей затеи, хотя бы она не сулила ему ничего хорошего и он играл в ней самую маленькую роль. Он способен был и на несколько даже предосудительный поступок, но только если это обещало впереди взрыв веселья и удивления. Он был на седьмом небе, если ему удавалось рассмешить ребят, а в способах для этого был не очень-то разборчив. И еще года два назад Борис не различал, когда ребята смеются вместе с ним и когда — уже над ним. Он был жизнерадостен и необидчив.