Софья Шиль - История Мурочки

Вскоре одна из них осуществилась.

Было куплено шелковое полотенце, Люся засела за работу — нарисовала узор в древнерусском вкусе, а Мурочка и Наташа покорно взяли по иголке и вышивали сразу оба конца яркими шелками и золотом. Валентина только похаживала и торопила работу.

— Что же ты сама?

— Ты хочешь, чтоб я напортила? Ну, не разговаривай, шей поскорее.

И её слушались и шили.

В две недели полотенце было готово.

Им восхищались, спрашивали, кому достанется такая роскошная работа. Приставали к Валентине, а она отвечала кратко:

— Подарок.

Даже Иван Иваныч одобрил сочетание красок и узор. Когда все достаточно налюбовались полотенцем, оно исчезло, запертое в сундучке у Валентины, а потом о нем позабыли.

А Валентина ходила задумчивая, озабоченная.

Миньона стояла на её столике возле кровати, вся в цветах, и улыбалась ей своим прелестным лицом.

Наконец родители Валентины приехали, как всегда, в город, стали брать дочь к себе и в оперу, и Валентина повеселела.

Однажды — дело было уже позднею осенью — Валентина вернулась в общежитие в девятом часу вечера, возбужденная, но молчаливая. Она бродила одна в пустой спальне, пока другие сидели еще за чаем в столовой, и напевала про себя какую-то песенку. Тея позвала ее пить чай, она подошла к двери и кратко сказала:

— Я уже пила.

Но когда все улеглись, когда все успокоилось, — что тогда рассказала Валентина!

Комар, Люся и Мурочка сидели у неё на постели, завернувшись в одеяла, и слушали, и ахали, и завидовали.

Но прежде всего Валентина взяла клятву, что они никому никогда не откроют её тайны. И они поклялись.

Онегина сидела в своем голубом атласном кабинете, когда вошла горничная и доложила, что та барышня, которая принесла на днях пакет и убежала, опять пришла и просить позволения войти.

Онегина удивленно приподняла свои красивые брови, закрыла книжку и проговорила:

— Пусть войдет.

Перед нею стояла девочка-подросток в черном платье и черном переднике, в черных чулках и башмаках, в черной шляпе.

— Что вам угодно? — спросила Онегина, движением руки указывая ей низкое голубое кресло.

Валентина смущенно села, и подняла глаза, и увидела свое великолепное полотенце на спинке голубого дивана.

Она застенчиво улыбнулась и сказала:

— Оно вам понравилось?

— Так это ваша работа?

— Моя… то-есть все равно, что моя. Я хотела познакомиться… сказать вам… я всегда, всегда восхищаюсь… и третьего дня я видела вас в опере. Она смотрела на певицу глазами, в которых выражалось безграничное обожание.

— Вы любите пение?

— Ах, как же не любить! А вы… вы…

Онегина улыбнулась и, взяв со стола коробку шоколадных конфет, протянула ее Валентине.

— Возьмите, пожалуйста… не знаю вашего имени.

— Я Валентина Величко. Мой отец помещик украинский… Когда папа и мама приезжают, они всегда берут меня в оперу… Я все слышала, почти все… Мне кажется, нельзя петь лучше, чем вы… когда вы поете, — все, все за бываешь… У меня есть ваша карточка, Миньона. Целый день на вас смотрю.

Онегина с любопытством смотрела на раскрасневшуюся девочку.

— Спасибо моя хорошая. А я и не знала, что у меня есть такая поклонница… Если хотите, могу вам подарить еще какой-нибудь портрет.

— Ах, пожалуйста!

Онегина встала и пошла к резной этажерке, заставленной безделушками. Валентина, вся пунцовая от волнения, сняла шляпу и стала рассматривать комнату. Везде были живые цветы, — розы, белая сирень, нарциссы, от них так хорошо пахло. Потом был на стене серебряный венок, перевитый голубой лентою, с надписью; на столах лежали альбомы.

Громкий звонок заставил ее вздрогнуть. Она побледнела.

— Я уйду, — прошептала она испуганно. Онегина удержала ее за руку и сказала:

— Не бойтесь. Это, должно-быть, мои детки. Пойдемте их встречать.

Через залу и богатую столовую они вышли в прихожую. Там они застали старушку-нянюшку и двух детей, которые были одеты одинаково в белые шубки и белые шапочки. Увидев мать, они побежали к ней и вцепились в её платье. Прекрасное лицо Онегиной озари лось счастливой улыбкой, она нагнулась к своим малышам и поцеловала их в румяные щечки.

Валентина стояла и дивилась.

Дети вытаращили глазенки на черную барышню и не хотели раздеваться. Но няня усадила их на скамеечку и раздела; мальчик и девочка побежали со всех ног через большие комнаты к себе в детскую.

— Хотите, пойдем к ним? Они сейчас будут завтракать.

Валентина была на все согласна, только бы видеть ее и слушать её речи.

Итак, они пошли в детскую. Там стояли две кроватки, большой низкий стол и такие же низкие стулья. Нянюшка кормила детей рисовой кашкой, а мать стояла и рассказывала Валентине, какие шалунишки её детки.

Валентине странно было видеть Миньону в этой домашней обстановке. Ведь она воображала, что увидит ее в каком-нибудь сказочном наряде, за роялем, за пением, а эта красивая женщина в белом домашнем платье была у себя дома не принцесса и не волшебница, а просто счастливая и добрая мать.

Она обняла Валентину (как она задрожала от счастья!) и сказала, нагнувшись к ней:

— Отчего вы в трауре?

— Сестра моя Гандзя умерла, — сказала Валентина дрогнувшим голосом.

Онегина провела рукою по её волосам, таким густым и темным.

— А ваши знают, что вы пришли ко мне?

— Нет.

— Нехорошо!

— Ради Бога, не сердитесь! Я потом сама скажу им, все скажу, только не гоните меня.

Опять раздался звонок.

— Я теперь пойду, — заторопилась Валентина.

— Карточку вы хотели.

— Ах, пожалуйста…

Вот и все. Чудный сон окончился. Валентина с пылающими щеками уже стоит на улице, с новой карточкой в кармане, и в своем смятении не знает, куда идти… В гимназии еще уроки, да она слишком, возбуждена, чтобы идти в гимназию. Итак, она возвращается в гостиницу к матери и говорить ей, что вернулась потому, что голова разболелась, и все равно учиться нынче не в состоянии. У неё такой измученный вид, что добрая мать укладывает ее на диван за ширмами и ходит на цыпочках, чтоб она уснула. А Валентина лежит с закрытыми глазами, её лицо пылает, она улыбается блаженной улыбкою, и рука её держит в кармане заветный портрет.

Онегина и не подозревала, что каждое её слово, каждая вещица в её комнатах были известны каким-то совершенно чужим для неё гимназисткам, о существовали которых она — знаменитая, счастливая и богатая женщина — и не подозревала.

Но имя её повторялось ими на все лады. Все они знали, что ее зовут Нина Аркадьевна, что она совсем не Онегина, а Соболева; знали, что муж её офицер и, должно-быть, важный, по тому что на его мундире много золотого шитья; знали, что дети у неё — Милочка и Славчик; знали, что она любит шоколадные конфеты, а из цветов — белую сирень…