Иван Щеголихин - Трое в машине

«Вы говорили прежде, что ее дети любили, — допытывался Демин. — Значит, были у нее какие-то душевные качества, доброта, отзывчивость, дети ведь — сама чистота». Валентина Лавровна ответила, что да, дети сама чистота, но дети не любят тихонь, как это ни странно. «Дети больше любят, знаете, таких — с душком».

Демин признался ей, что ожидал от учительницы другой реакции и вообще... других взглядов на детей. Валентина Лавровна не обиделась. «Вы, молодой человек, только начинаете работать, и у вас еще вместо опыта полно в голове книжных аксиом. А я уже пятый год в комиссии по делам несовершеннолетних». У Демина чуть не вырвалось: «Тогда другое дело!» — но он все-таки спохватился — не к лицу следователю порочить такую комиссию.

Одним словом, просить у нее поддержки было бессмысленно, она человек факта, как и Шупта.

А Шупта говорил Демину после его докладов: «Ты бы в другую семью сходил. Там, где трое детей без матери».

Демин горячился: «Но я же не оправдываю виновных. А Маркс что говорил? Государство даже в нарушителе закона должно видеть человека, свою живую частицу, в которой бьется кровь его сердца». Шупта в ответ усмехался: «С отличием, говоришь, закончил? Ну-ну». И смотрел на Демина косо, разглядывал его по частям.

Лапина наконец задержали в Саратове, у родственников, и этапировали сюда. Он показал, что передал портфель Тане Бойко, просил отнести к себе домой и ждать звонка. Он отрицал сговор, она ничего не знала, не такой он позорник, чтобы раскрывать бабе дело, она либо разболтает, либо переполошится прежде времени, и дело лопнет. Демин ему верил, и Шупта склонен был верить, однако Таня стояла на своем — нашла! Никто ей не передавал. Так она и заявила на очной ставке с Лапиным. И Лапин тут же переиграл, примитивно, глупо: «Я не ей передал, другой чувихе, фамилию забыл». Лишь бы отказаться, соблюсти традицию. Отказ — как высшая цель сама по себе. А что из этого выйдет — барабир, наплевать ему.

Впрочем, как и ей тоже. Она солгала в первый день, и теперь самолюбие не позволяло идти на попятную. Лгала упрямо, твердила одно и то же, но подозрение во лжи ее оскорбляло до глубины души. Может быть, потому, что. постепенно стал забываться тот факт, что портфель она все-таки принесла сама. «Я нашла, я сдала вам деньги, огромную сумму, а все остальное меня не касается».

Если бы она любила кого-нибудь, то не связалась бы с Лапиным. Но пока она любила только себя и никому не позволяла к себе прикасаться. Когда Лапин в первый же вечер попытался ее обнять в темном подъезде, она его так отбрила, что он растерялся, послушно отстранился и не стал грубить. Уже хотя бы поэтому она могла принять его за нормального человека.

Лапин ей не позвонил в тот вечер, как обещал. Портфель стоял на полу, возле ее кровати и никаких подозрений не вызывал. Она почти про него забыла.

На другое утро пришла из магазина бабушка и рассказала про убийство в сберкассе возле парка. Таня еще лежала в постели, было воскресенье, на работу ей не идти. «Два парня убили женщину, — причитала бабушка, — трое сирот осталось. А ты каждый вечер гуляешь, я тут сижу, на часы гляжу да переживаю. Полный портфель денег унесли».

Таня закрыла глаза и сразу все поняла. Мгновенно вспомнила все подробности их знакомства. Уже после кино, поздно, к ней пристали двое. От них пахло водкой. Один схватил ее под руку и второй под другую. «Пойдем, подружка, не пожалеешь». А мимо шли люди — и хоть бы что. Она стала вырываться молча, кричать ей было стыдно, но те не отставали, у нее уже выбилась кофточка из юбки, а тут и появился Лапин. «В чем дело?» Ему в ответ: «Шагай, не задерживайся!» Лапин без слов ударил, один свалился в арык, второй отскочил. Как из-под земли выросли еще трое парней, волосы длинные, руки в карманах. Те едва унесли ноги. А Лапин пошел ее провожать.

Они встретились и на другой день и на третий. В лице Лапина, в его повадке было что-то такое, отчего, когда они шли по «броду» или в толпе возле «Армана», перед ними будто прокладывался коридор. Она не хотела думать, почему так, ей это нравилось. Она полагала, что его уважают как спортсмена. А сейчас поняла, что его боялись. Наглые подростки здоровались с ним с каким-то вызывающе хамским подобострастием. Иногда он оставлял ее, говоря: «Я на минутку», — отходил чуть в сторону, и возле него мгновенно, как железные опилки к магниту, плотно сбивались трое-четверо парней или подростков. И рассыпались, едва он отходил. И Толик перед ним лебезил, и Марат из ателье, и все.

Его повадка, приглушенные слова, жесты, его дружки с одинаковым, будто отработанным, взглядом и даже его заступничество, — все теперь слилось для Тани в одно, в нечто черное, ночное, страшное.

«Когда это случилось?» — спросила Таня у бабушки. «Да вчера днем, в три часа, людей кругом полно. А ты до двенадцати ночи бродишь, как мне спокойно жить?»

Она поднялась, умылась, причесалась. Пообещала бабушке никуда сегодня не ходить. «А если будут звонить, скажи, нет дома».

Она удивилась, если бы в портфеле оказались книги или какие-нибудь вещи. Но там были деньги и облигации. Для этого он с ней и знакомился. Привлечь в шайку. Когда он передавал портфель, лицо было, как гипсовое, неподвижное, глаза стеклянные. «Дружок в больницу попал, бегу, скорая увезла, а туда с вещами не пропускают. Возьми до вечера, я позвоню». Он исчез, а она спокойно пошла домой. Экая важность — портфель до вечера. Спала спокойно, проснулась спокойно — и вот...

Куда нести? В сберкассу? Но туда все равно вызовут милицию, соберутся люди. Нет, лучше сразу в отделение, в то, где она три года назад получала паспорт.

Она знала, ей отомстят, но теперь она презирала их всех, была оскорблена — кого он из нее хотел сделать! — угнетена и ошеломлена настолько, что уже ничего не боялась. Убийца, кровь на нем. А на ней?..

«Убийцу не знала, не знаю и не хочу знать!» — так решила она. Только в этом она видела хоть какую-то возможность стать непричастной. «Не знала убийцу, не знаю!.. Никто не передавал!..» Будто впала в длительную истерику. И твердила одно и то же следователю.

Ее упрямство будто придавало энергии Демину. Он встретился с Адаевым, пригласил его посидеть в кафе.

— А не могли бы вы поразмышлять в газете? — спрашивал он Адаева. — Именно поразмышлять. О судьбе современной девушки, которая случайно оказалась в такой ситуации. Не утверждать ничего, а просто поговорить на тему. Привлечь внимание общественности.

Адаев тянул пиво, щурился.

— Не могу, старик, до суда — ни слова. Пресса не имеет права оказывать давление. А насчет общественности — и так хватает внимания, сверх меры. Дело не пустяк.

— Понимаете, ей совесть не позволяет выдавать друга, — пытался подсказать Демин.