Федор Кнорре - Оля

— В колхозе работает. Я работаю, он работает.

— Вот что, — как будто с облегчением сказал милиционер, — нельзя сказать: "без определённых занятий"?

— Колхоз. Колхоз. Понял? Какие ещё занятия!

— А не замечается пьянство? Дебоширство не замечается? Почему тут живёт, не в колхозе?

— Замечается хороший человек. На войне пострадал. На работу пешком ходит. А тут живёт, я его пустил. С дочкой живёт. Внучка моя, вот я пустил. Ещё что нужно?

— Больше ничего не нужно, я так и напишу. Спрашивают — надо отвечать.

Шараф вежливо спросил:

— Ну как? Ты кончил теперь "при исполнении"?

— Кончил, отец.

— Кушай дыню тогда.

— Спасибо. Книжку убери. Сочная дыня, может накапать на бумагу… Сладкая дыня… Из колхоза?

— Из колхоза. Кушай больше. Жарко на улице…

Дня через два Шараф, выбрав удобную минуту, как будто между прочим рассказал возвратившемуся из поездки Козюкову о том, какой приятный человек у них милиционер. И как они с ним беседовали.

Козюков схватился за волосы и долго не отпускал их из рук, точно решая — вырвать ли совсем, с корнем, или ещё погодить.

Дело было в том, что только они двое знали, что Козюков сочинил длинное (и довольно путаное) заявление, в котором, ссылаясь на давнее знакомство, совместную работу в цирке и ещё на разных свидетелей, которых отыскать сейчас было совершенно невозможно, утверждал, удостоверял личность Родиона Рытова и ручался, что он является артистом цирка. К заявлению была приложена сильно помятая афиша с оторванным углом, где красовалось среди восклицательных знаков:

!ЧУДО-СТРЕЛОК РОДИОН РЫТОВ!

Разобрав это заявление, товарищ Пономаренко почти с жалостью посмотрел на взволнованного и уже отчасти торжествующего Козюкова.

— Значит, так: пропал Карытов, нашёлся Рытов. Две фамилии у человека?

Он не дал Козюкову пуститься в объяснения насчёт цирковых фамилий. Он, конечно, это и без него знал.

— Всё это я знаю. Но у нас не цирк. А военное время. И даже не в удостоверении его фамилии дело. А вопрос, где он находился в период начала военных действий три и более месяца и чем там занимался. Вы этого не знаете. И мы этого не знаем. Вот как.

Стояла глубокая осень, но воздух был мягкий, и тёплый дождик шуршал в ветках деревьев.

Они шли в темноте, держась за руки, вдоль длинного ряда тополей, которыми были обсажены улицы.

Редкие огоньки слабых фонарей отражались в тёмной воде арыка у края дороги.

Только у самого фонаря падало бледное пятно света на неровные плиты тротуара, на ветки какого-нибудь дерева с подсохшей и поредевшей, но не успевшей опасть листвой.

Они шли, держась за руки, просто потому, что было поздно, темно, можно было оступиться на неровных камнях, и, значит, тут и речи не было ни о каких нежностях, ничего особенного не было в этом — держаться за широкую тёплую руку отца. Только хотелось идти так подольше, подольше.

Впереди возникло большое расплывчатое пятно света у подъезда заводского клуба. Два круглых фонаря освещали пустые ступеньки — наверное, кино ещё не кончилось. Рукописные плакаты под навесом были забрызганы косым дождём. Они уже проходили мимо, машинально читая на ходу крупные буквы, когда Родион вдруг остановился и так стиснул руку, что Оля чуть не вскрикнула. Он и не заметил этого, стоял, будто наткнулся на стенку, и смотрел в одну точку. Она спрашивала, он не отвечал. Стала дёргать руку, он не выпускал — стоял и не то со страхом, не то с недоумением смотрел на отсырелую, с загнутым отлепившимся краем афишу. Не отрывал от неё глаз.

Это было объявление о каком-то вечере встречи.

— Руку больно, пусти! — дёрнула она ещё раз, и он разжал руку, даже не оглянувшись.

С отчуждённым удивлением она всматривалась в его лицо: нахмуренное, напряжённое и в то же время какое-то бессмысленное, будто спящее. Она так и сказала:

— Ты что, заснул?

Медленно приходя в себя, он заморгал и робким, едва начатым и тотчас обратно спрятанным движением руки указал на афишу.

Тогда она стала читать:

"Вечер встречи рабочих завода с фронтовиками, участниками боёв Великой Отечественной войны…

… поделится полковник тов. Бульба".

— Пойдём туда… Зайдём в клуб. А?..

— Да кто нас туда пустит? Это же для рабочих завода, — напомнила Оля.

— А мы зайдём, мы попросим.

— Зачем тебе? Да что с тобой?

— Бульба! — сказал он с запинкой. — Встреча… видишь? Понимаешь?

— Папа, опомнись, это же в прошлое воскресенье было! Ты читай!

Он долго читал, стараясь понять, прежде чем согласился, что верно, в прошлое… Он взял её опять за руку, и они медленно пошли дальше.

Вдруг он опять остановился.

— Я тебе больно сделал? Правда?

— Да уж, я думала, раздавить хочешь.

— Прости. Это опять всё сны… — и, нагнувшись, поцеловал ей руку в ладошку.

Однажды утром дедушка Шараф долго присматривался к Родиону и, сочувственно-укоризненно покачав головой, сказал:

— Какого-то, я думал, мы уже выгнали из тебя последнего шайтанёнка. А сегодня, самое малое, ты с тремя дрался. Что так?

— Какие шайтаны?

— Раньше шайтан назывался. Теперь доктор невроз называет. Пожалуйста. А мне какая разница? Шайтан кусил, невроз кусил — всё одинаково от зубов больно. Опять я ночью много болтал?

— Много?.. Ты молчал мало. Я тебя будить хотел. Испугать боялся. Пошли работать, опять станем из тебя выгонять твою шайку ночную. Человек ночью спать должен, а не спорить со своими снами… Тьфу…

— Я сегодня не могу… На работу не пойду. Мне нужно в другое место идти. Сегодня же надо… Я им скажу…

Дедушка Шараф очень внимательно смотрел ему в лицо. Неожиданно мягко, как больному или ребёнку, сказал:

— Так бывает с человеком. Ты всю ночь мучился, спорил. Может, сейчас не совсем проснулся? Всё спорить хочешь?

— Надо, надо… Я пойду.

— Такое дело… Даже работу бросить?.. Хорошо, я тоже работать не пойду без тебя. Пойду твоё дело посмотрю.

Родион как будто не слышал. Тщательно побрился, всё время посматривая на часы.

Оля с беспокойством, переглядываясь с дедушкой, всё время следила за отцом так, что облилась чаем из пиалы. Отряхивая платье на груди, не отрывала глаз от отца.

— Я не пойду в школу. Я тоже с вами пойду.

— Не знаю, — значительно и громко выговорил дедушка Шараф, — какой сегодня праздник. Видно, большой у кого-то праздник, никто на работу не идёт, в школу не идут.

— Праздник?.. Какой праздник, глупости… Тут всё может быть и… Не знаю ничего.

Они вышли на улицу все втроём и через час уже сидели на длинной скамейке в прихожей около приёмной. Дверь в соседнюю комнату часто открывалась и оставалась незатворенной, и тогда им была видна деревянная перегородка с окошком, в которое подавали документы или заглядывали, отвечая на вопросы, посетители. Иногда там показывалась голова с ровным, как по линейке, пробором, и молодое курносое лицо. Это и был Пономаренко, которого им велели ждать.