Людмила Сабинина - Тихий звон зарниц

— Жмут, гады. Своими руками их бы изорвала…

— Детишек жалко. Детишки не виноватые. Мучаются тут с нами…

— Мальчонку видела давеча. Тоже от своих отстал. Идем, говорю, с нами. Не захотел. Мать, говорит, искать буду. Мальчонка лет десяти, не более…

Пол был прочно угрет спящими, и Кате сделалось тепло и сонно. «Да здесь, видно, и днем и ночью спят, — подумалось ей. — Одни уходят, а на их место сразу же ложатся другие». Сон сморил ее, а перед глазами все еще покачивались чужие рюкзаки, узлы, тюки с домашним скарбом, грудные ребятишки… Ночью дверь то и дело открывалась, кто-нибудь входил, чиркал спичкой, место искал, чтобы лечь.

— Как там, идут? — спрашивали из темноты.

— Идут, — устало отвечал новоприбывший, — прямо демонстрация.

— А мы тут лежим. Подниматься надо. Ох ты, батюшки, ведь ни зги не видать.

— Лежим тут. Долежимся…

— Долежимся. Пора уходить.

— У нас вон соседнюю деревню сожгли. Страсть.

— Это еще ничего. Говорили, карательный отряд подойдет — хуже будет. Ну, мы и снялись. Едва успели.

— С детишками-то поранее надо бы.

— Да кто же знал. Ох, горе горькое, чем их кормить, где ночевать…

Перед самым рассветом Катя проснулась. Дверь была приоткрыта, и с улицы доносились топот, покашливание, голоса. «Ой, чего это я. Надо ведь маму искать». Она поднялась, торопливо надела на спину мешок. Почему-то болела шея, ноги распухли так, что шнурки врезались, и было больно ступать. «Хорошо еще, что не разулась на ночь, пожалуй, ботинки-то и не натянуть бы теперь». Она вышла на крыльцо. Было еще совсем темно, сеял холодный мелкий дождь. Вокруг — ни огонька. А на дороге стоял сдержанный говор — мимо шли и шли. Те, кто был еще достаточно силен и не хотел задерживаться в этой деревне. Под покровом темноты — уйти как можно дальше, благо не бомбят.

Катя уселась на ступеньке, вынула из кармана кусок хлеба с солью, стала жевать. Есть не хотелось, хлебная корка царапала пересохший рот. Но есть надо, чтобы сохранить силы. Идти еще сколько, кто знает.

Когда рассвело, она обошла все избы. Некоторые были покинуты хозяевами, в других еще ютились старики да старухи, и всюду набились беженцы… Отыскала сельсовет, прочитала все записки на стене сверху донизу. Все напрасно: от матери известий не было. Оставалось идти, куда все, пока ноги держат.

Путь был долгий, она потеряла счет дням. Обессилев, где-нибудь засыпала на три-четыре часа. В эвакопунктах кормили, вместе со всеми она выстаивала длинные очереди за горячей похлебкой, за хлебом. Два раза удалось помыться в санпропускниках.

Уже падал мокрый ноябрьский снег, когда очередную партию беженцев погрузили в вагоны. Катя лежала на полке под самым потолком и ехала, сама не зная куда. Впрочем, ей было все равно… Вагон потряхивало, лампочка под потолком то ярко разгоралась, то медленно тускнела почти до полной черноты. Кругом — чужие, под головой мешок с пожитками — все, что осталось от родного дома. Что-то твердое давило затылок, а когда она поворачивала голову, это твердое вонзалось в щеку. «Туфли, каблук. Выбросить их, что ли? На что теперь туфли с высокими каблуками…»

А как она упрашивала мать купить ей эти самые туфли!

«Что ты, доченька, рано. Тебе ведь пятнадцать всего…» — «Ну-у, мам! А почему Надька на каблуках, и у Веры такие туфли есть, у всех подружек — на высоком. Я только по праздникам носить буду. Обещаю! Купи, мам. Ну, пожалуйста!..» И туфли купили. Как раз к школьному празднику, по случаю окончания семилетки. Как запомнился этот день! Они с Верой часа два провозились в школе: стол накрывали. Расставляли чайные чашки, раскладывали по тарелкам пирожные, ложек не хватало, бегали к подруге за ложками. Потом помчались домой наряжаться. У Веры было красное платье в белый горошек, у Кати — белое, маркизетовое с цветочками. Весной маму премировали отрезом на платье как лучшую сельскую учительницу, а она подумала, да и отдала этот отрез Кате. Решила, что ей самой такой веселенький материальчик не к лицу, зато Кате, к празднику-то, в самый раз… И вот они с подругой выходят на улицу. На каблуках непривычно, ноги ощущаются слишком длинными и колени вроде не сгибаются. Да еще ветер поднялся, Катин легкий подол развевается, парашют да и только. Подруги держатся за руки, им весело и смешно. Около школы уже толпятся оба седьмых, «А» и «Б», и кто-то из старшеклассников. Жени Глебова, кажется, еще нет. Ой, как раз навстречу идет. Вот не хватало…

— Ого! Какие туалеты! Я убит!

Высокий смуглый Женька ударяет себя в грудь и притворно начинает падать. Однако вовремя спохватывается, хохочет во весь свой белозубый рот и отходит к мальчишкам. Те, в пиджаках, в рубашках с воротничками навыпуск, громко спорят о чем-то в стороне. Подруга подталкивает Катю локтем:

— Видала? Опять.

— Да, тише ты, — сердито шепчет Катя. — Выдумала тоже.

Подружка считает, что Женя Глебов влюбился в Катю. На самом-то деле все как раз наоборот. Катя хорошо знает, что влюблена-то она сама. Еще с пятого класса. Только это у нее совсем не так, как у других девчонок. Считается, что если кто в кого влюблен, это сразу узнаешь. Вон Вера целый месяц влюблена была в голкипера школьной команды Коляну Терехина, так она заигрывала с ним, хихикала по всякому поводу, забрасывала записочками и как-то раз даже в кино пригласила. Правда, Коляна не пошел: ребят застеснялся. Всякому ясно, если вместе в кино или еще куда, значит — любовь. Смелая все-таки Верка. Катя ни за что не смогла бы так. Да какое там кино! Она и на глаза-то попадаться Глебову боялась. Специально в школу приходила пораньше, чтобы засесть поскорее за парту и не встречаться в коридоре с ним. А домой убегала по черной лестнице, эта лестница всегда была пустая. И вот однажды случилось: она спускается, а Глебов — навстречу. Стоит, руками за перила уцепился, не пройдешь ни справа, ни слева. Молчит и улыбается. Он умел так улыбаться — одними глазами. В панике Катя сунулась в одну сторону, в другую, не пускает. Едва пробилась. Домой примчалась, будто гонится кто… Ей всегда казалось, что Женя Глебов видит ее насквозь, все понимает, потому и боялась. Другим девчонкам тоже нравился Глебов, только они с ним — запросто. Заигрывали, толкались, танцевали, а потом с подружками сплетничали. Весело им было, а вот Кате совсем не весело, а грустно и тревожно, и под ложечкой будто бы ноет и ноет что. Или вдруг ни с того ни с сего петь захочется (это когда одна), или раскинуть руки и кружиться по комнате. А то вдруг пригорюнится и ни с кем — ни слова. Она и всегда-то была молчаливая. Тетя Дуня, Верина мать, норой беспокоилась:

— Ты или по матери скучаешь, Катюш? Не тужи, мать не за морями, двадцать верст всего-то навсего…

В двадцати километрах от районного городка — село Тополевка, где учительствовала Катина мать, родное Катино село. Но они с матерью решили, что учиться Кате лучше в районном центре, там, по крайней мере, десятилетка. Вот и поступила туда в пятый класс. Лето проводила с матерью, а на зиму переезжала в Городище к тете Дуне, маминой знакомой. В первые дни Городище показалось шумным и многолюдным, и в школе слишком уж много ребят. Да все такие горластые, в перемену носятся друг за другом, только и смотри, как бы с ног не сбили. Катя и Вера все больше у стенки жались.