Магдалина Сизова - «Из пламя и света»

— Николай Соломонович, — говорит он спокойно, — мы с тобой часто по-пустому ссорились и дразнили друг друга, особенно я, но никогда врагами не были.

— Я предлагаю начинать дуэль, пока не разразилась гроза… Пора начинать! — вместо ответа говорит громко Мартынов.

— Раз-два… — считает Васильчиков.

— Погоди, умник, одну минуту! Одну минуту! — повторяет Лермонтов — Ах, боже мой, я совсем забыл… Монго, голубчик, передай когда-нибудь Краевскому, он поймет… Эти строчки так и надо оставить.

— Приготовьтесь! — командует голос Васильчикова.

— Сходись!

Противники делают несколько шагов навстречу друг другу и останавливаются.

Лермонтов стоит лицом к Перкальской скале, немного выше Мартынова, и позиция его менее выгодна для прицела, но он и не целится: он медленно поднимает руку с пистолетом вверх, в тучу…

— Десять! — кричит Глебов.

В этой страшной тишине, когда затих гром, кажется, невозможно резким взволнованный голос Мартынова, который старательно целится в упор из дальнобойного пистолета:

— Так стемнело, что я не вижу пистолетной мушки!

Лермонтов спокойно сгибает свободную руку, прикрывая ею бок, по всем правилам дуэли.

Мартынов продолжает целиться.

— Стреляйте же, господин Мартынов, черт вас возьми, — вскрикивает, наконец, Трубецкой, — или я разведу вас!

Яркая молния освещает белым огнем лицо Лермонтова: прекрасные темные глаза, насмешливо улыбающийся рот.

И потом через секунду, вскинув голову кверху, легким жестом вытянув руку с пистолетом, он стреляет… в тучу.

Громовой раскат, от которого вздрогнули горы, заглушает его выстрел и другой. В то же мгновенье гибкое тело Лермонтова падает на землю, точно срезанное серпом.

Четверо подбежали к нему. Лермонтов не дышал…

Они все еще стояли под проливным дождем, когда на краю площадки, из кустов, закрывавших ее от дороги, появилась голова Вани. Тяжело дыша, Ваня смотрел на стоявших. Взглянул на землю… и увидел. И, бросившись к нему, обнял обеими руками, прижавшись головой к мокрому сюртуку.

— Михал Юрьич! Батюшка!! Ваше благородие!!! Недоглядел я! Недоглядел!.. Господи боже мой! Что же теперь бабушка ваша… Что в Тарханах-то наро-од!..

Потом он поднял лицо, по которому дождь и слезы текли одним ручьем, и тихо сказал четырем неподвижным фигурам:

— Эх вы, господа хорошие! Такого человека не уберегли.

На другое утро после дуэли Пятигорский бульвар пестрел голубыми жандармскими мундирами. Никто не знал, откуда они взялись за одну ночь и кому они нужны в таком количестве. Их стало вдруг очень много, а штатских — очень мало.

Это странное явление бросилось в глаза даже Надин Верзилиной, когда она вернулась из дома Лермонтова.

— О мама, — рыдая, сказала она, — я думаю теперь, что эти жандармы со злыми лицами следили за нашим дорогим Мишелем, что их почему-нибудь нарочно сюда послали! Я их узнала, узнала! Они всегда были и в парке и в ресторации, когда мы бывали там с Мишелем! И они были совсем, совсем штатскими, а теперь они все вдруг жандармы.

Она села на крылечко и, прислонившись головой к деревянному столбику, всхлипывая, как ребенок, повторяла сквозь слезы:

— И еще… еще я думаю, мама, что все мы… должны были гораздо больше беречь Мишеля!.. Потому что… потому что таких, как он, больше нет! Совсем нет!.. Нигде нет!

Мария Ивановна лежала в темной комнате, положив на голову полотенце, намоченное уксусом. Заперлась у себя, никому не показываясь, Эмили.

А Надин все сидела и плакала.

…Ночь кончилась, и восток уже порозовел, а в большом номере гостиницы Найтаки, который занимал флигель-адъютант Траскин, еще горел свет. Он писал очень долго, испортил два листа и теперь переписывал набело.

— Ну вот, кажется, все! — сказал, наконец, Траскин, посыпая письмо песком.

Он крикнул денщику, чтобы вызвал адъютанта.

— Похороны-то когда, завтра?

— Как священника, ваше высокопревосходительство, найдут. Первый отказался: «Он, — говорит, — на дуэли убит, значит, вроде самоубийцы».

— Ну, другого найдут. За деньги все можно. Никак уж и день скоро? — флигель-адъютант Траскин зевнул и взглянул мельком в окно на посветлевшее небо. — Теперь и отдохнуть не грех. Скажите, — обратился он к адъютанту, — чтобы Мартынову дали помещение получше, а то запихают черт его знает куда!

Траскин поднес к горящей свече сургучную палочку. Она затрещала, задымилась и загорелась.

Повертев пакет над огнем и наложив на него пять больших сургучных печатей, Траскин передал его адъютанту.

— Немедленно везите в Ставрополь, а там передадите фельдъегерю.

— Так точно, ваше высокопревосходительство!

— И чтобы фельдъегерь, не медля ни часу, отвез это в Петербург. Вам все ясно?

— Так точно, ваше высокопревосходительство.

Через четверть часа адъютант уже скакал в Ставрополь, чтобы передать пакет тому фельдъегерю, которому Траскин доверял свои секретные донесения.

Пятигорск прощался с Лермонтовым.

На заре, когда Машук еще был окутан легким туманом, в зелени деревьев весело перекликались птицы.

Старый комендант Ильяшенко, стоявший около гроба, насупив седые брови, спросил Столыпина:

— А где же золотое оружие? Ведь был, говорят, представлен?

— Что вы сказали?

— К золотому оружию был представлен этот мальчик. Где же оно?

— Золотого оружия не дал царь. Отказал.

Бережно несли его офицеры полков, где он служил: лейб-гвардии гусарского, Нижегородского, Гродненского, Тенгинского. Несли товарищи, несли люди, которые понимали, кого потеряла Россия…

Высоко над городом они остановились. Отсюда открывалась величественная панорама гор и бесконечная даль.

Розовеющие вдали снега Эльбруса и снеговая горная цепь — все было видно отсюда.

Ваня долго сидел около свежего холма. Все уже разошлись. Он сидел один.

— Ишь ты! — беззвучно прошептал Ваня, посмотрев наверх. — Чисто все небо золотое!

Когда стемнело, Ваня встал, взял со свежего холма несколько горстей земли и, расстелив большой носовой платок, бережно завернул в платок землю.

— В Тарханы отвезу, — прошептал он и побрел, вытирая слезы, вниз, к опустевшему домику, чтобы собираться в путь-дорогу — без Михала Юрьича, одному…

Большой дом стоял безмолвный и пустой.

Луч солнца осветил высокое кресло, стоящее у самого окна, и лицо старой женщины — такое застывшее и высохшее, точно от этой женщины давно уже отошла всякая жизнь.

Жизнь Елизаветы Алексеевны кончилась в тот страшный день, когда Акиму Шан-Гирею все-таки пришлось, наконец, сказать ей правду, а потом отвезти ее, полумертвую, в Тарханы.