Магдалина Сизова - «Из пламя и света»

Тогда он быстро протянул ему свое оружие.

— Ударь меня, — сказал он твердо. — Ударь так же, как я.

Ивашка посмотрел по сторонам и, убедившись в том, что их никто не видит, взял саблю и ударил. Миша сжал зубы, потер, в свою очередь, больное место и уже весело сказал:

— Ну, теперь опять давай драться, только без всего: одними кулаками.

А в другой раз он обидел Христину Осиповну.

Христина Осиповна была очень чувствительного нрава. В ящике ее комода, украшенного потемневшими портретами родителей и трех теток «aus Hannower», [3] Из Ганновера (нем.). хранилась толстая книга под названием «История девицы Матильды».

Трогательную судьбу девицы Матильды Христина Осиповна рассказывала по вечерам Насте, в определенных местах неизменно вздыхая и в определенных местах поднося платок к глазам.

— И тогда фрейлен Матильда, — заканчивала она обыкновенно свой рассказ, — осталась, как я, совсем, совсем один за весь белый свет!

Однажды в теплый августовский вечер Христина Осиповна читала по обыкновению свою книгу, сидя на садовой скамейке, в то время как Миша настоятельно требовал, чтобы она пошла с ним к пруду, где они бывали в жаркие дни. Христина Осиповна отказалась туда идти. Тогда он рассердился и ударил по ее любимой книге, разорвав от края до края страницу из жизни девицы Матильды.

Бедная немка всплеснула руками, глядя с ужасом на испорченную книгу.

— О Мишенка! — горестно сказала она. И что-то задрожало в ее голосе: — Du bist ein böser Knabe! [4] Ты злой мальчик! (нем.).

Он посмотрел на оторванный кусок страницы, на огорченное лицо Христины Осиповны, на глаза ее, в которых стояли слезы обиды… Что-то сжало ему горло, смуглое лицо побледнело, и он заплакал, уткнувшись носом в серую, в крупную рыжую клетку юбку Христины Осиповны.

Она испугалась и поспешила утешить его, стараясь поднять его голову.

— Ну, довольно, Мишенка, — повторила она. — Ты карош, ты больше не будешь.

В полном согласии, держась за руки, явились они с Христиной Осиповной домой, когда в столовой уже зажигали свечи, а бабушка раскладывала свой вечерний пасьянс.

Ивашка третий день не приходил. Миша хотел спросить о нем у Макара-столяра, Ивашкиного дяди, который часто делал для него что-нибудь интересное: то лодочку с маленькими веслами, то санки, то деревянное ружье. Но дядя Макар тоже что-то давно не появлялся.

В самую жару, когда все отдыхали после обеда, Миша осторожно вышел из дому и, миновав парк, побежал на деревню.

Дверь Ивашкиной избы была открыта. Миша перешагнул порог и замер. Духота в избе была такая, точно оттуда вышел весь воздух. Стаи мух носились над столом и бились в стекла низеньких окошек. Ивашка хлебал ложкой квас из деревянной миски, стоявшей на столе, а седой дед с ложкой в руке сидел неподвижно, опустив белую голову.

— Ивашка! — окликнул Миша с порога. — Ты что не приходишь?

Товарищ его игр, встав с лавки, медленно подошел к нему. Мише показалось, что у него стали другая походка и другое лицо…

— Дядю Макара у нас староста продал, — тихо сказал он. — Вон дедушка плачет.

Ивашка тихонько всхлипнул и вытер глаза рукавом.

— Как продал? — испуганно переспросил Миша.

— Как всех продают… Одни мы теперь с дедушкой-то. За недоимки староста запродал, — угрюмо пояснил Ивашка.

Миша растерянно окинул взглядом все жилище Ивашки: маленькие окошки, закопченные стены. В углу еще лежали на полу стружки — следы работы дяди Макара. Потом посмотрел на старого деда и медленно побрел домой, чувствуя, что он в чем-то виноват перед своим другом, глубоко и непоправимо.

В этот вечер он долго сидел молча в любимом углу — в столовой на ковре. Потом поднял на бабушку большие темные глаза и тихо спросил:

— Бабушка, а меня тоже староста может продать?

Бабушка выронила из рук карты. Мсье Леви закашлялся и поправил очки, а Христина Осиповна так быстро опустилась на стул около двери, точно у нее вдруг отнялись обе ноги.

— Что ты такое говоришь, Мишенька, кто тебя научил? — Бабушка в волнении оглянулась на мсье Леви.

Но Миша повторил:

— Может… продать староста?

— Кого? Тебя?! — переспросила бабушка и засмеялась под этим упорным и непонятным ей детским взглядом. — Тебя, мой дружок, продать не могут.

Карты опять стали ложиться на свои места.

— А почему дядю Макара могут? — сказал он тихо.

— Это которого — Ивашкиного, что ль? — сразу успокаиваясь, обняла его бабушка. — Ивашкин дядя крепостной, а ты, мой дружок, дворянин и помещиком будешь. Помещиков не продают никогда. А продают, Мишенька, только крепостных.

— Людей? — перебил он бабушку, вспоминая обычное выражение Дарьи Григорьевны.

— Ну да, людей, — ответила бабушка.

— А почему? — Он смотрел куда-то в сторону.

— Как почему? — Бабушка не сразу нашла ответ. — Да потому, что они крестьяне, вот их и позволяют продавать… и… покупать.

— Кто позволяет?

Но тут бабушка рассердилась и решительно сказала:

— Когда вырастешь, дружок мой, все узнаешь. А сейчас иди спать.

И сама отвела его наверх.

Утро следующего дня рано заглянуло в Мишину комнату золотым солнечным глазом. Тихо двигались на стенах и на полу тени от зеленых веток, качавшихся за окном.

— Мишенка! — ласково окликнула его Христина Осиповна, заканчивая перед зеркалом свою прическу. — Guten Morgen! Die Sonne leuchtet, und der Himmel ist wunderblau! [5] Доброе утро! Солнце светит, и небо ярко-голубое! (нем.).

В самом деле день обещал быть чудесным! Солнце сияло на совершенно безоблачном небе, и весь воздух казался голубым.

Но Мишенька был серьезен в это утро и деловито спросил Христину Осиповну:

— А бабушка встала?

— Natürlich! [6] Конечно! (нем.). — весело ответила немка.

Тогда Миша быстро и очень решительно стал одеваться.

А бабушка в это утро в третий раз написала родным в Петербург, прося подыскать ей хорошего гувернера, да поскорей, так как внук ее стал интересоваться вопросами, не подходящими для его возраста.

Она прочитала это письмо мсье Леви, и тот вполне одобрил ее намерение.

— Тем более, — сказал он, — что и мсье le pére этого желал.

Мсье Леви, несмотря на свое краткое знакомство с Юрием Петровичем, питал к нему большое уважение и время от времени сообщал в письменной форме о состоянии здоровья Миши, которое все еще доставляло ему немало забот. Причина слабости Миши коренилась, по глубокому убеждению мсье Леви, в чрезмерной силе воображения, которую он усматривал даже в той склонности Мишеньки, которая проявлялась в первые годы его жизни и о которой любила, смеясь, рассказывать Елизавета Алексеевна:

— Бывало, увидит нашу кошку Мотьку и повторяет: «Кошка — окошко», «Окошко — кошка…» Даже надоест! А то пойдет к Христине Осиповне и скажет ей по-немецки, как новость какую: «Кнабе — рабе», «Тиш и фиш»… И не смеется, а точно ему это страсть как удивительно!