Лев Кузьмин - Конь-беглец

Со всего бега он ринулся прямо в речку, в самую тут стремнину бурливого переката. Вдогон ему жахнул выстрел. Горячий свинец полоснул по вскинутой над водою шее, но боль ни на миг не остановила его, а как бы подхлестнула еще пуще.

И вот, обрушивая с себя потоки воды, он мощными прыжками преодолел крутой взъем другого берега и пошел, пошел на весь на полный мах по задичалым, по некошенным нынче лугам в сторону леса. Там, на опушке, встали перед ним колючие, все в багрово-красных каплях ягод, кусты шиповника. Не уклоняясь, он прошиб препятствие грудью, поскакал дальше, поскакал глубже в лесную глушь, в спасительную тишину.

И приключилось это с ним теперь, сейчас, а вся его история началась гораздо раньше. Подробности этой истории и рассказывает наша повесть.

Пока лишь двулеток, но уже гривастый, крепкогрудый, с высоко и задорно поставленной головой, он при солнце казался отлитым из темного серебра. И окажись тут, на выпасе у речки, кто-нибудь почувствительней, повнимательней, то наблюдатель такой непременно бы воскликнул: «Вот так конь-конек! Вот так красавец! Ну не жеребчик, а чистая картинка!»

Но сильно-то восхищаться жеребчиком в этом тихом краю было почти некому. Единственный здешний за лошадьми смотритель, не очень улыбчивый старик Корней излишне похвальных слов не терпел и называл жеребчика попросту, по-крестьянски, соответственно масти — Сивым. Ну и, конечно, как мог, заботился о нем.

А вот кто всегда посматривал на Сивого взглядом ласковым, так это его мать: крупная телом, серая окрасом с пышно-черною гривою кобыла по кличке — Чалка.

Держались Чалка и Сивый постоянно бок о бок. Они словно боялись потерять друг дружку. Такое опасение было не напрасным. Память у лошадей крепкая, и если Чалка помнит, то и Сивый помнит: всего лишь в лето позапрошлое и в лето прошлое, когда он, жеребенок, из тонконогого сосунка превращался в ладного стригунка, все-все вокруг обстояло совсем не так, как нынче.

По выпасу рядом с лошадьми тогда бродили, шумно рвали траву добродушные, неторопливые коровы. Близ речного переката, к которому и спускается изгородь пастбища, в неглубоком, солнечном заливчике плескались горластые мальчишки, визгливые девчонки. А там, где и теперь громоздится по-над речкою поросший темными елями угор, там, наверху, четко виднелись кудрявые верхушки рябин, покатые кровли совсем небольшой, но полной жизни деревеньки.

Оттуда, в ту пору живую, по ранним утрам и спускался на пастбище к лошадям Корней. А лошади, Сивый с Чалкой, отлично перекоротав прохладную у речки ночь под теплым покровом прибрежных елей, спешили сами к старику рысцою по влажной, по седоватой от росы траве.

Они несли ему навстречу утренний, радостный привет негромким, дружным ржанием. Они хорошо знали: Корней сейчас загорелую, по-старчески густо оплетенную выпуклыми жилками кисть руки запустит в карман рабочей брезентухи, вынет оттуда запашистый ломоть хлеба, разломит пополам и преподнесет им сразу обоим. При этом хрипловатым, прокуренным голосом скажет:

— Поночевали, отдохнули, теперь мал-мал потрудиться пора!

И снимет с плеч ремённую, со стальными кольцами, со звенящими удилами узду, станет набрасывать ее на голову жующей хлеб Чалке. Она же голову и сама наклонит поудобней, сама подставит с полной готовностью.

А вот юнцу Сивому больше нравилось, когда Корней приходил на пастбище не один, а с внуком, с улыбчивым, приятно веснушчатым по круглому лицу подростком.

Мальчик из-за пазухи сильно обмалелой, заношенной куртки тоже доставал хлебную горбушку. Но угощал только Сивого. И все гладил, все гладил жеребенка по мягким, шелковистым ноздрям, по теплому надгубью. И Сивый чувствовал, что и у мальчика ладонь такая же мягкая, легкая, и пахнет от мальчика иначе, чем от Корнея. Не дымом табачным, не старостью, а как и от него, от стригунка-жеребенка, полевым да речным ветром, ромашковым ароматом, летним солнышком.

Мальчик Сивого угощал, гладил; Корней на любезную парочку поглядывал усмешливо, ворчал не сердито:

— Нежности ты с ним, Колюха, разводишь… Неясности! Нас ведь там, наверху, дела ждут…

И они чередой: первыми Корней с Чалкой на поводу, следом Колька да Сивый, подымались по угору к деревеньке. Правда, спокойный черед, медленное шествие Сивый вытерпливал не долго. Он и тут, на довольно крутом, на скользком от мокрой травы подъеме принимался взбрыкивать, галопом заскакивать вперед всего строя. Колька хохотал, пробовал припускаться с жеребенком вперегонки. Но состязание такое не выигрывал ни разу.

— У меня ног две, а у него целых четыре! И все резвые! — смеялся Колька.

Работа, что ожидала их впереди, наверху, для Сивого и для Кольки тоже была пока что игрою. Это Корней и Чалка к любому делу относились с полным старанием, всерьез, а жеребенок и мальчик при всем при этом лишь толклись, мешались рядышком.

Да, по правде сказать, и Чалке изо всех сельских трудов доставался труд не самый тяжкий. Самую главную, страдную работу на полях и на сенокосных угодьях исполняли на самоходной технике мужики-трактористы. В том числе и Колькин отец, Иван.

А Корней с Чалкой, припряженной к легкому, остролемешному плужку, вспахивали по майской погожей поре соседским старикам и старухам их невеликие огородцы. Там же в разгар лета «разъезжали», аккуратно пропахивали междурядья густых, бархатисто-зеленых всходов молодой картошки. Ну и подвозили для тех же стариковских немудреных хозяйств то возок дровец, то сенцо.

Приходилось им и на гремящей, тряской телеге катывать здешних шумливых деревенских хозяек в не очень дальнее село Залесье. Катывать за покупками в тамошний леспромхозовский магазин с аляповатою вывеской над крыльцом: «Товары первой необходимости». А еще, в сушь ли, в ненастье ли, хоть в день, хоть в ночь, вздымая колесами то пыль, то грязь, они нет-нет да и поспешали вскачь все в то же Залесье за скорою помощью, за медичкою-фельдшерицей, ежели вдруг кому-либо случалось в родной деревеньке занедужить.

По зиме же Чалка и Корней становились неизменными друзьями ребятишек-школьников.

Старик запрягал Чалку в широченные сани-розвальни, настилал в них соломы. Ребята во главе с Колькой на мягкую солому валились кучей, и с галдежом, смехом, под визг на-мерзлых полозьев, под четкий топот Чалкиных копыт, поспешали Залесьевской дорогой по утру на школьные уроки, вечером — домой.

От поездок таких и Сивый не отставал. И на потеху школьникам, то впереди шагающей в оглоблях Чалки, а то и прямо на снеговой, пушистой целине выделывал всю дорогу смешные прыжки-фортели. Школьники в санях покатывались от смеха, а он, запрокинув голову, гриву, ржал тоненько, ответно, словно тоже смеялся.