Юрий Коринец - Володины братья

Его мысли опять вернулись в деревню, к одной прошлогодней истории.

…Появились в деревне геологи. Володя их хорошо помнит: было их трое, все в защитного цвета костюмах, с «молниями» вместо пуговиц, с пришитыми к воротникам капюшонами, мятые брюки заправлены в сапоги.

Прибыли они снизу, от устья, на большой моторке, пристали возле Прокоповой баньки холодным осенним вечером. Прокоп аккурат на берегу оказался. Геологи попросились ночевать, вот Прокоп и повел их к себе. Повел их на их же горе…

Володя хорошо все помнит. Он сидел в тот вечер в гостях у Алевтины — как раз ей вслух книжку читал, когда за дверью, на крыльце, залаяла собака и зазвучал повелительно-радостный, громкий голос Прокопа:

— Проходитя, проходитя, гости дорогие! Чем богаты, тем и рады! Будьтя как дома!

Володю в тот миг поразило лицо Алевтины: только что веселое, оно сразу осунулось, морщины легли возле губ — Алевтина показалась маленькой старушкой. Володя запнулся на самом интересном месте книжки…

А в голосе Прокопа за дверью звучало что-то возвышенно-радушное, приятное для геологов — потому что те еще не знали Прокопа — и неприятное для Алевтины с Володей, потому что они Прокопа знали, знали его мрачность и злобу. И знали, конечно, подлинную цену этому радушию, и то, чем все это кончится.

— Вешайтеся здеся, в углу! — радостно шумел Прокоп уже в избе.

В подобных случаях он всегда говорил «вешайтеся», «кушайтеся» — это была у него сверхвежливая форма, он образовывал ее от глагола «садиться».

— Ну, а теперича давайте познакомимся! Как люди! — сказал Прокоп и достал, словно великую драгоценность, свою вялую мокрую руку и сунул ее всем геологам по очереди, с улыбкой внимая незнакомым именам. — Тебя как звать? — переспросил он усатого.

— Вениамин, Вениамин Николаевич.

— Мудрено! — усмехнулся Прокоп. — Лучше я буду звать тебя Валькой…

В щелку двери Володя видел, как геологи смущенно вытирают платками руки.

— Алевтиночка, ненаглядная! — вскричал Прокоп. — Собери-ка на стол дорогим гостям!

«Выкомаривается-то как ловко! — думал Володя. — Наверное, давно не пил!»

Алевтина вышла собирать на стол, загремела в буфете глухо звякающей, надтреснутой посудой. Володя знал, что по негласному наказу отца она соберет на стол только хлеб и чай, да и чай жидкий, вчерашней заварки.

Гости проходят к столу, немного смущенные горячим приемом. С обветренными лицами, красные, усталые: один — бритый, спортивного вида, с прической ежиком; другой — небольшого роста, кудрявый, с усиками; третий — старый уже человек, широкий в плечах, рослый, с окладистой седеющей бородой.

— Садитеся, гости дорогие! — суетится возле геологов Прокоп. — Сейчас чайку с дороги! Чай-то у меня горячий — в печке, в чугуне… недавно топили… Достань-ка, доченькя, чугунок! Надо бы, конечно, чего покрепче, сапромат его задери!

Слово «сапромат» было любимым словом Прокопа, которое он то и дело вставлял в свою речь на удивление слушателей, еще ему не знакомых.

— Чугунок-то вылей в самовар, доченькя! — распоряжается Прокоп. — Мы, чай, тоже культурные…

— Дай-ка я помогу, — встает бритый геолог.

— А вы не беспокойтеся! — обиженно вскакивает Прокоп. — Не беспокойтеся, товарищ! Она нальет! Она у меня ох какая хозяйка! Правда, доченькя?

Алевтина молчит. Ей уже заранее стыдно за все. И за развязку.

— Она нальет! — неумолчно тараторит Прокоп. Он вдруг хихикает: — А ваше дело, если уж хотите, еще чего-нибудь налить! Я извиняюсь, сапромат его задери! С вас причитается! С приездом! Ха-ха-ха!

Геологи шепчутся, маленький с усиками выходит в сени, возвращается с двумя бутылками водки в вытянутых руках и ставит их на стол. Глаза Прокопа суживаются, загораясь зеленым. Он облизывает языком сухие, запекшиеся белизной в углах губы и глотает слюну:

— Вообче-то я водку редко пью, — врет он. — Все спирт! Ха-ха! Спирт — он намного пользительней… вообче-то!

— Ну, а закусить-то что-нибудь найдется? — бодро спрашивает бритый, спортивного вида.

— Откуда? — сразу делает удивленное и жалкое лицо Прокоп. — Надысь было немного семги, дак все сдали! Государству! Мы ее, родную, семушку-то, всю государству отдаем! Себе ловить нельзя! Так что у меня вот только хлебушок да лучок… да картошка… так и живем! С доченькой моей так и живем! С Алевтиночкой! Так что это уж вы закуску-то доставайте… деликатесы московские…

Алевтина краснеет, сидя рядом с Володей, потому что знает: есть у них и семга малосольная и хариус — в погребе… Но таков уж ее отец — жадный человек!

И геологи достают: ставят на стол банку с солеными огурцами, консервы разные, сало, колбасу — щедро, как это умеют геологи. По мере загружения стола Прокоп все более загорается предстоящим, у него мелькает даже мысль вообще задержать тут этих геологов хоть на несколько дней, поживиться возле них. Жизнь вдруг приобретает веселый смысл, и в душе поднимается горячая волна вдохновения — и он уже чувствует, как сейчас покорит их всех! Сейчас он им покажет, этим московским белоручкам, этим темным, с его, Прокоповой, точки зрения, людям! Он заранее знает, как они удивятся, поразятся, потому что врать он умеет. Чему-чему, а этому он научился! За пятьдесят-то лет!

Володя видит в щелку огромную волосатую руку, сжимающую кинжал — настоящий кинжал с костяной ручкой! Это бородатый открывает консервы. И Прокоп, конечно, тоже смотрит на этот кинжал. О таком он давно мечтал. «Мне должны оставить! — решает он про себя. — Или так, или обменять на что!»

— Ну, выпьем! — говорит маленький с усиками. — Ура!

— Как вы сказали? Ура? — весело откликается Прокоп. — Это дело запомним!

Все чокаются и пьют.

— Рыбалка-то как у вас? — спрашивает бритый.

— Спиннинги есть? — откликается Прокоп. — Тогда оставайтеся на недельку!

— Есть, — отвечают геологи.

— Значит, семушку половим! — Он радостно подмигивает. — Я вас на ямы свожу… Только блёсны надоть хорошие, желтые… У вас есть?

— Так нельзя же семгу ловить! — говорит бритый геолог. — Сами же сказали! Мы уж хариуса…

— Нельзя-то нельзя, — хитрит Прокоп, — это конешно! Но как вам и не половить-то! За столько верст приехали! Об етим, конешно, ни звука! Но я вас свожу! А вы мне, конешно, что-нибудь оставите! На память! Там договоримся! Ну, ура!

Опять чокаются и пьют. И Прокоп сразу хмелеет — от второго полстакана. Ему уже кажется, что эти геологи — смурняки, наивные люди, что они уже у него в руках со всеми их потрохами, со всеми их столичными ценностями. И этот прекрасный кинжал уже принадлежит ему: он режет им сало, аккуратно обтирая потом лезвие бумажкой, и кладет рядом с собой, и ему не по душе, когда берет этот кинжал кто-нибудь из геологов…