Лидия Чарская - Солнце встанет!

— Да на тебе лица нет… И вчерашний обморок…

— Разве я была в обмороке? — изумилась Лика. Судорога прошла по ее лицу… Она силилась вспомнить что-то и не могла.

— Ты совсем больна, девочка! — тревожно вглядываясь в окаменевшее лицо племянницы, продолжала Горная, — когда вчера Браун принес тебя…

Тихий, короткий стон вырвался из груди Лики.

Она покачнулась всем телом и была принуждена схватиться за стол, чтобы не упасть.

С упоминанием о Брауне мысль молодой девушки разом прояснилась. Память вернулась к ней. Лицо залило краской. И острый, мучительный приступ страдания подступил к ее сердцу. Пред ней выплыл, как живой, образ человека с пронзительным взглядом черных глаз, с властным голосом, во всем обаянии его нравственной силы. Князь Всеволод встал, как живой, пред Ликой и своей стройной, гибкой фигурой заслонил весь мир пред ней, Все исчезло, кроме одного яркого, как солнце, воспоминания. Ее прежняя любовь к этому человеку разом с ужасающей силой воскресла в ней.

Старшая Горная с волнением следила за малейшими изменениями в лице племянницы. Лицо Лики жило теперь всеми своими черточками, всеми фибрами. Глаза разом ожили и заблестели… И при виде этого неестественного блеска, при виде этого лица, тетя Зина вся задрожала за свою любимицу…

— Лика! Девочка! С тобою случилось что-то! Ты должна мне поведать это, Лика! — хватая молодую девушку за руку, залепетала она. — Хочешь, я пошлю за Силой Романовичем… Хочешь доктора, Лика?

Но младшая Горная только головой покачала.

— Ни Силы… ни доктора не надо мне, милая моя тетя! — произнесла Лика и что-то безнадежное послышалось в звуках ее молодого голоса.

Тетя Зина только за голову схватилась, услышав этот тон, этот голос… Она уже знала его, слышала его когда-то, когда ее Лика встала после тяжелой болезни, происшедшей после нравственного потрясения и разлуки с князем два года тому назад… И тогда тетя Зина трепетала от одной мысли потерять Лику.

— Лика! Лика! — воскликнула она, обвивая шею племянницы и близко заглядывая ей в глаза, — опомнись, что с тобою? Ты не хочешь идти замуж? Ты не любишь Силу? — с инстинктом любящей матери угадывая ее настроение, прошептала Зинаида Владимировна. — Если тебе тяжело, откажи ему, милая, откажи, Лика!

— Это невозможно, тетя! — глухо произнесла молодая Девушка, — не обыденная, мелкая привязанность сковывает нас с Силой… Мы оба — жрецы, тетя, жрецы огромного храма, который называется человечеством. Как женщина, я бы могла сказать ему: «Уйди… я ошиблась в себе, я не взвесила своих сил, я не люблю тебя»… И я поступила бы, как надо… Но есть высшая связь на свете, нежели связь супругов и любовников, и эта духовная связь и есть между нами. Моя душа тесно связана с его душою… Мы исповедуем одну религию, одну веру… И меня может не влечь к нему, как к мужчине, я могу не чувствовать к нему большой любви, но быть его женою, его другом, его сотрудником в деле борьбы за народ и его горести и нужды… я должна… и буду…

Умные глаза старшей Горной впились в глаза ее племянницы. Она взяла похолодевшую от волнения ручку девушки и отчетливо сказала:

— А то место в сердце, которое должно было быть занято у тебя, как у женщины, твоим избранником… это место пусто, не правда ли, Лика?

Честные серые глаза Лики вскинулись, в свою очередь, на лицо тетки и тотчас же опустились…

Тяжелое молчание воцарилось в комнате…

И снова прозвучал голос тети Зины, более настойчиво и сурово:

— Это место осталось пустым, не правда ли, Лика?

Темные ресницы затрепетали. Что-то жалобное, беспомощное, почти детское отразилось на бледном личике ее собеседницы.

— Чтобы ни было, тетя… чтобы ни было! — произнесла Лика срывающимся голосом, — но я должна скрасить жизнь Силы… Я не имею права губить его… Он живет мною… А главное, мы — жрецы, тетя… жрецы… Пойми меня!.. И чтобы ни было… верь мне… я буду любить Силу и буду ему верной женой!

И она со стоном отчаяния и муки бросилась в объятия своего старшего друга и воспитательницы.

Тихо, осторожно, точно призраки, пробирались фабричные к избе Кирюка. Последний жил где-то на самом краю деревни за оврагом. Его домишко, приноровленный из старого сарая, казался больше остальных деревенских изб и мог вместить в себе значительно большее количество народа. В десять часов все спало в Красовке и только фонарь у дороги ярким маяком указывал путь к месту сходки. Когда Анна Бобрукова вошла в избу, все были уже налицо. Щеки девушки так и пылали. Она была возбуждена и не старалась скрыть это.

— Староста ничего не знает? — обратилась она мимоходом к Кирюку.

Тот только плечами пожал.

— Наши не выдадут… а вот ежели штрейкбрехеры Веревкин да Маркулов.

— Нет, им батька строго-настрого запретил; он тут в Рябовку проездом был и с ними разговаривал в трактире… Ведь, в руку Брауна сыграть им не след! — также шепотом проговорила Анна и отошла к женщинам.

Их было человек двадцать не больше, частью укладчицы, частью коробочницы и из бандерольного отделения. Они чувствовали себя как-то не по себе и жались к сторонке. Зато мужчины-фабричные чувствовали себя вполне независимо. Гараська Безрукий орудовал несколько дней в пользу Кирюка и успел объявить им всем, что собраться они должны во чтобы то ни стало, потому что немец-кровопийца придумал такую штуку, от которой никому из них не поздоровится. Опаски насчет сходки у них не было никакой. Всем достоверно было известно, что молодой хозяин Сила Романович уехал за покупками к свадьбе, которая должна была быть через три недели, стало быть, с этой стороны ничего страшного не представлялось. К тому же староста — свой человек и не выдаст. А вот ежели сам Браун пронюхает… Но насчет Брауна рабочие боялись меньше всего. «Старая усадьба» отстояла далеко и, пока немец мог нагрянуть, они уже успеют переговорить обо всем.

Кирюк не раз участвовал на митингах в Петербурге и старался придать характер настоящей сходки их рабочему сборищу.

Когда народа набралось достаточно и от спертого дыхания стало душно в избе, Гараська Безрукий живо протискался к лежанке, вскочил на нее и звонко крикнул оттуда:

— Иван Терентьич говорить со всеми вам желает, ребята.

Все стихло; все глаза направились в сторону Кирюка, который, в свою очередь, поднялся на табурет и махнул рукою. Все подалось вперед.

— Говори, Иван Терентьич! — загудели рабочие. Женщины молчали. Только одна Анна Бобрукова пробралась вперед и жадно вперила в лицо Кирюка свои, зоркие не мигающие глаза.

— Товарищи! — начал Кирюк, — товарищи, братцы! Так жить нельзя! Верное слово, нельзя. Кто был в Питере, тот поймет… Что народ — мусор, что ли? Или вьючное животное какое? Вот мы на Бобрукова Дмитрия Кузьмича обрушились. Был грех и с моей стороны… Шутка ли, какое оскорбление нанесли, можно сказать, человеку интеллигентному. А, ведь, Бобруков — свой человек. Прижимал когда старина, это верно, да, ведь, свой же он, с нами сжился и сроднился, можно сказать… и на рабочего, как на человека, глядел. Стар человек, копил, известное дело, на гроб себе, ну, и прижимал малость, а, чтобы человека с грязью мешать, чтобы наших девушек обижать да концы в воду хоронить… да насчет отказов опять да выгонов — этого еще не бывало… Это, братцы мои, дрянь дело. И потом опять говорю: хозяин сам, слышал, хлопочет на счет восьмичасового дня, а Браун, подлец, оттягивает… отговаривает… И хуже, чем с собаками, он…