Анатолий Алексин - Плоды воспитания

В стремлении перечить любой ценой я, не желая того, сделал ему, врачу, комплимент.

— Ты, выходит, признал значение медицины?

Я верил в его магические хирургические возможности. Но тогда мне впервые пришло в голову, что талант и умения — это одно, а характер иногда — это совсем другое. Бывает, они подпирают друг друга, а бывает, смотрят в разные стороны.

— А ты, любовь моя, замечаю, перманентно испытываешь ко мне претензии.

— Какая уж тут любовь!

— Понимаю, ты не ощущаешь ко мне особой душевной тяги.

Если я чрезмерно ожесточался против Михмата, то для обуздания своей ярости представлял его себе в резиновых перчатках, в хирургической маске на фоне медсестер, протягивающих скальпель и прочие стерильные инструменты.

Мне снова представлялась эта картина.

— Я и не говорю, что вы — «любовь моя». Но я вам... благодарен.

— Благодарен? За что?

— За то же, за что и мама: вы спасали отца. И еще за то, что мама с вами... нельзя сказать, что счастлива, но воображает себя счастливой.

— И на том спасибо. Ты, я гляжу, психолог. А отметки в дневнике посредственные.

Такой была одна из наших давних бесед... Но она теребила память и когда я сам оказался «на операционном столе» у Михмата, который не был в резиновых перчатках и маске, но орудовал скальпелем.

Мама слыла отменной аккуратисткой: от нее не могли упрятаться ни мельчайшие пылинки, ни едва уловимые запахи. Войдя, она произвела привычный контрольный вдох.

— Двери и стены у нас как бы отсутствуют: звуки и запахи из комнат пробиваются в коридор, а то и на лестничную площадку. Ты курил в комнате? — спросила она Михмата.

Очередная сигарета спряталась в рукаве.

— Любовь моя, ты же знаешь, что когда я волнуюсь... До и после операций, к примеру.

— Но сейчас ты курил... во время операции. — Мне нравилось, что иногда Михмат маму побаивался. — Лучше бы ты вообще не курил. — Она охраняла его здоровье бдительней, чем мне бы хотелось. — Но уж если... Ты бы лучше курил в коридоре, а еще предпочтительнее — на лестнице. Или на свежем воздухе. Я тревожусь о твоих легких. — Помявшись, она добавила: — И о ваших с Жориком нервах.

Я понял, что мама недовольна беседой отчима не меньше, чем его тайным курением.

— Любовь моя, двери давно надо упрочить... — произнес он от растерянности явно не то.

— Я надеюсь, что все огнеопасное прекратится, — сказала мама, имея в виду и спрятанную в рукав сигарету, и наш с отчимом разговор. Недовольство, согласно ее характеру, было сдержанным... но непреклонным.

Создав, как ей подумалось, нормальную обстановку, мама отправилась обратно к соседке: не хотела выглядеть навязчивым контролером.

Отчим достал сигарету из рукава, изломал ее и швырнул в пепельницу. Затем почти вплотную приблизился ко мне, чтобы воспитывать интимно, вполголоса.

— А все из-за твоего вранья! Самая безобразная ложь — номер четыре — прозвучала позавчера вечером.

Он, пусть и вполголоса, но сразу же ослушался маму.

— Позавчера? Я?! Мы с вами вообще не обмолвились...

— Со мною ты не обмолвился, — перебил Михмат. — Со мной нет... Но маме объяснил, что она не могла пятьдесят минут дозвониться из-за того, что я разговаривал по телефону с какой-то женщиной. А я разговаривал с каким-то мужчиной.

— Объяснил маме? Не помню.

— Ты не помнишь, а мама всю ночь не спала. Только к утру мне удалось всеми возможными словами и способами ее успокоить.

Какие именно слова и способы им применялись, отчим не уточнил. Но мне стало понятно, почему вдруг он так обстоятельно занялся моим воспитанием. И все само собой восстановилось у меня в голове... Мама вернулась с работы позже Михмата и сказала мне: «Лучше бы читал книги, чем так долго занимать телефон! Полчаса не могла пробиться... и сказать, чтобы вы не тревожились».

Отчим двадцать минут добавил, желая утяжелить свое обвинение.

«Я не читал книгу, но и не занимал телефон, — ответил я маме. — Это Михмат разговорился с какой-то женщиной».

Мама опустила на пол сумки с продуктами, которые сделались для нее неподъемны. Мне представилось, она знает, какая именно женщина была собеседницей отчима.

— Я обсуждал важные проблемы с мужчиной, а ты дезинформировал маму. Зачем?

— Но мне точно известно, что вы говорили с женщиной.

— Откуда тебе это известно? Аппарат у нас в коридоре.

— Но трубку первым снял я.

По моему мнению, я объявил Михмату «шах». Но объявить ему «мат» мне не удавалось ни разу.

— А тебе неведомо, что у начальников есть секретарши? И что сами они, начальнички, диск не крутят?

— Ладно, — согласился я. — Считайте, что у нас с вами ничья: три—три.

— Ничья? У меня с тобой?! В какие игры ты можешь со мною играть? И что вообще у тебя на уме?

— По-вашему, я соврал целых четыре раза, хотя я соврал всего три: действительно, был не на уроке, а возле кровати Нонны; в самом деле никакой я не староста, а «Торпедо» случайно выиграло у «Спартака»... Но и вы три раза за один сегодняшний день... сказали неправду. Получается три—три!

— Что-о? Ты способен такое произнести, глядя отцу в глаза?

— За глаза было бы хуже.

— Вот они, плоды воспитания — школьного, телевизионного, уличного. У тебя поворачивается язык сказать, что отец лжет? — Он, как обычно в решительные моменты, настаивал на своем отцовстве.

— Я не собирался быть слишком честным... Вы сами потребовали от меня одной только правды.

— И какова же она?

— Я оставлю ее при себе.

— Нет уж, оставь и при мне! Какие три неправды ты посмел мне приписать?

— Вы хотите, чтоб я сказал?

— Непременно... Надо знать, до чего ты дошел. Докатился!

— Ну, раз вы просите... Во-первых, вы много раз назвали маму своей «любовью», а любите «высоких и стройных». — Мама ростом и стройностью не отличалась. — Во-вторых, вы назвали своей «любовью» меня. А если по правде, вы просто чересчур долго ходили в холостяках — и теперь хотите, чтобы все у вас было, как положено в нормальной семье: жена, муж, ребенок — и все любят друг друга. А в-третьих, вы разговаривали по телефону с женщиной. И еще, между прочим, секретно от мамы курили в комнате. Тоже можно считать... Но это не в счет: ваше личное дело.

Я снова объявил ему «шах». Но «мат», как всегда, оказался недостижимым.

— Два первых твоих обвинения столь нелепы, что опровергать их считаю ниже человеческого достоинства. Если ты не видишь, как я отношусь к маме (которая достойна безграничной любви!) и к тебе (который такой любви недостоин!), значит, ты лишен всякой способности чувствовать и чужие чувства воспринимать! — Я утвердился в своей догадке, что по-настоящему его беспокоило только «в-третьих». — Откуда ты взял... по поводу этого телефона? Я же, еще раз напомню, разговаривал в коридоре.