Лидия Чарская - Дели-акыз

Она молча кивает в знак благодарности всадникам.

— Ты ему должна ответить что-нибудь такое же приятное, — шепчет Глаша, незаметно теребя за руку свою старшую подругу.

— А я не знаю его имени даже, — смущенно лепечет та.

— Хочешь, я спрошу?

И, забыв всякую осторожность, Глаша высовывается из окна и кричит, обращаясь к Абдул-Махмету:

— Эй, ага, скажи, как зовут твоего товарища? Селта хочет знать!

Толстый татарин разводит руками, потом мотает бритой головой и, забавно сложив руки на животе, посылает к окну:

— Видно, что ты еще птенчик годами, раз не знаешь славного узденя, храбрейшего из джигитов Дагестана, бека Саима-Али-агу-Гаида!

— Ах!

Селтонет не выдержала и вскрикнула от неожиданной радости и восторга.

«Бек-Гаид! Знатнейший и богатейший уздень Нижнего Дагестана, храбрый джигит, каких мало на свете! Бек-Гаид! Не сам ли Аллах посылает мне, Селтонет, бедной, незнатной родом сироте из Кабарды, это счастье?»

Она шепотом делится своими мыслями с Глашей.

— О, — восторгается та, — ты счастливица, Селтонет! Ты счастливица? Богатой будешь, княгиней, важной, знатной! А мы все в гости станем ездить к тебе. Ты будешь нас угощать и джигитовками, и пляскою, и музыкою, и шербетом, и сластями. Ах, как весело будет! Как весело, Селтонет! Скажи же ему скорее, что ты слышала о нем, о его богатстве и знатности. Скорее, скорее говори же, Селтонет, не медли!

Но Селтонет уже и сама знает, что ей делать, что говорить. Она перевешивается через подоконник; её черные глаза горят, губы улыбаются торжествующе и смущенно.

— Бек-Гаид! — посылает она звонко. — Твое имя знакомо всему Верхнему и Нижнему Дагестану! Твои табуны и стада разбрелись от долин Грузии до Адарских ущелий! Храбрости твоей позавидует орел на небесах! Все это знают, знаю и я.

— Спасибо, девушка, за доброе слово! Да расцветут ярче розы твоих уст, произнесшие эти слова!

И голова Бек-Гаида склоняется низко перед Селтой.

Бек-Гаид хочет опять что-то сказать, но… С громким фырканьем отпрянул от окна его конь. Белоснежный бешмет всадника сразу принимает зеленый, красный и синий оттенок. В тот же миг сверху, с балкона, слышится повелительный окрик знакомого обеим девушкам голоса.

— Эй, Селтонет, отойди от окна, не то я вылью на твою голову целое ведро разведенной краски, как вылил на тупые башки этих баранов, что перекликаются с тобой.

И, как бы в подтверждение этих слов, с балкона джаваховского дома льется целый ручей на головы всадников и их коней.

О, этот Валь! Он проследил, очевидно, всю сцену от начала и решил наказать непрошенных гостей по-своему. И вот щеголь Бек-Гаид, весь залитый с головы до ног, принял крайне несчастный вид.

— Нечего сказать, хорошо же я его отделал! Ха-ха-ха!.. И тебе попало, Абдул-Махмет, как будто? Ничего, кунак, обсушишься у себя дома. А кто же виноват, что у тебя пустая тыква на плечах вместо головы, и ты околачиваешься, как вор, вокруг чужой усадьбы? Проваливайте, миленькие, подобру, поздорову отсюда, да поскорее! И уж не возвращайтесь обратно. Попробуйте сунуться сюда еще раз, так уже не красками, а кинжалом да пулей попотчуем вас!

Вряд ли слышно отпрянувшим от дома всадникам, что говорит, захлебываясь от волнения и негодования, Валентин. Но впечатление от его крика получается, видно, весьма сильное. С проклятиями и бранью оба всадника, потрясая нагайками по адресу Валя, в грязных запачканных бешметах, несутся теперь стрелой от стен «Джаваховского Гнезда». Изредка поворачивается горбоносый уздень и грозит своим коричневым кулаком юноше.

— Что теперь будет? Что, если Валь пожалуется «другу» или тете Люде? Что будет тогда? — в волнении шепчут совершенно растерявшиеся девушки.

Конечно, Глаше попадет в этом случае меньше, она еще маленькая и не ради неё же приезжали эти господа. Но Селтонет могут быть серьезные неприятности за её разговоры с чужими людьми, тем более с Абдул-Махметом, которому строго-настрого запрещен вход в джаваховский дом. Надо поэтому будет спрятать в карман свою гордыню, упросить Валя не передавать ничего старшим о всем случившемся. И, не задумываясь ни на минуту, Селтонет ложится на подоконник, спиною к горам, перекидывает голову и, глядя снизу вверх на Валя, все еще находящегося на балконе, говорит сладким голосом:

— Валь, миленький, пригоженький, яхонтовый, ты не скажешь «другу» того, что видел и слышал? Нет?

Валь смотрит на девушку молча и глаза его сверкают возмущенно-злым огнем. Потом он наклоняется над перилами и говорит отрывисто и сердито:

— В моем роду были поэты и бедняки, но не было шпионов и доносчиков. Запомни это!

Тихий июньский вечер. Последний вечер перед отъездом Нины и Гемы из дома. В этот последний вечер собрались всей семьей в последний раз на галерее «Джаваховского Гнезда». Нынче в гостях нет никого из посторонних. Даже такие близкие друзья, как Ага-Керим с женою и князь Андро Кашидзе не приехали сегодня навестить отъезжающих друзей. Все они явятся завтра провожать их на вокзал в Гори. Всем им понятно, что сегодняшний вечер Нина Бек-Израил должна провести только со своими «птенцами». На долгие месяцы увозит она отсюда в более благодатный климат больную Гему, и пока молодая девушка не почувствует себя вполне здоровой, не вернется сюда. За нее останется тетя Люда. Бедняжка Сандро! Нелегко ему расставаться с сестрой. Они стоят, обнявшись, и смотрят на небо и слушают тихий ропот Куры под горою. Бедная маленькая Гема! Её сердечко сжимается предчувствием, что не вернуться ей сюда, не слыхать больше этой меланхолической песни родимой реки, не видеть дивного восточного неба, не вдыхать аромата пряно-душистых роз джаваховского сада.

Всегда кроткая и покорная, вполне справедливо заслужившая прозвище «тихого ангела Джаваховского дома». Гема никому никогда не сказала ни одного резкого слова; ее любят здесь все без исключения. Даже Валь, задира и насмешник со всеми, сдержан и вежлив с семнадцатилетней черноокой Гемой. А Сандро, тот просто обожает сестру и поэтому, словно ударом кинжала, пронзает его сердце каждое печальное слово Гемы в этот прощальный вечер.

— Братик мой ненаглядный — говорит она, — если Богу будет угодно взять меня отсюда — там на чужбине, не горюй! Помни, что у тебя есть «друг», друг, который любит тебя, как мать, а я…

— Гема! Гема! — стоном срывается с губ юноши, — не говори так! Ты разрываешь мне сердце.

— Молчи, Сандро, молчи!.. Дай высказать мне то, что у меня на душе: если я уйду туда, высоко-высоко, то буду там с нашей матерью, с нашим отцом молиться за тебя…

— Перестань! Перестань! Или ты не видишь, что душа моя истекает кровью?

— Успокойся, братик любимый. От слов, говорят, не пристанет ничего. Может быт, мои злые предчувствия напрасны, и я вернусь с наливными, как яблоко, щеками этою же осенью из Швейцарии… Но если бы я не вернулась, так вот, голубь мой, возьми медальон нашей матери и образок святой Нины на память о Геме… На! Дай я благословлю им тебя.