Лидия Чарская - Приютки

Она заметно поддалась за эти три года. Несмотря на цветущие еще лета, сильная седина посеребрила ее голову, глаза утеряли их прежнюю ястребиную проницательность… Не так уже энергичны и властны теперь ее обычные окрики на воспитанниц.

Какой-то мучительный недуг подтачивает до сих пор здоровую натуру Павлы Артемьевны.

Тетя Леля осталась та же… Та же бедная горбатенькая фигурка калеки, те же чудесные лучистые глаза, отразившие в себе целый океан любви и самоотвержения. У вновь испеченных старших новая наставница. Педагогичка Антонина Николаевна уже два года как приняла на свое попечение новых старшеотделенок. Она добра, ласкова и держит себя со своими взрослыми девочками скорее как старшая подруга. Воспитанницы не чуждаются этой уже начинающей блекнуть молодой девушки, всегда одинаково чуткой и отзывчивой к горестям и радостям молодежи.

— Младшая сестра тети Лели, — удачно назвал ее кто-то из приюток, — только не такая нежная да ласковая, как та.

— Что и говорить, тетя Леля у нас особенная, такой, как она, обойди целый свет, не сыщешь, — решили давным-давно воспитанницы.

Холодная осенняя мгла сгустилась круче. За окнами сильнее воет и стонет ветер. Гудит словно эхом в трубах его зычный неприятный вопль.

А в рабочей комнате тепло и уютно. Горят висячие лампы над заваленными грудами холста, ситца и коленкора столами. Жарко пышет накаленная печь.

Работают одни старшеотделенки, шьют себе приданое для выхода из приюта. Каждой из воспитанниц дается при окончательном отъезде сундук с полдюжиною носильного белья, теплым пальто, двумя платьями, двумя парами сапог, шалью и шерстяной косынкой на голову.

Но приданое это, помимо пальто и сапог, конечно, шьют они себе сами.

Вообще с переходом в старшее отделение воспитанницы почти освобождаются от научных предметов и вполне отдаются ремесленному труду. Курс ученья заканчивается с поступлением в «старшие». Только раза три в неделю педагогична Антонина Николаевна знакомит девушек с кратким курсом отечественной литературы да повторяет с ними русскую историю.

Теперь все внимание главным образом уделяется шитью меченью, вышиванью, вязанью. Большую часть времени старшеотделенки проводят в рабочей за белошвейной и портняжной работой; в прачечной и гладильной — за уборкой белья, в кухне, где под наблюдением опытной стряпухи пробуют свои силы в кулинарном искусстве.

— Дуняша! — наклоняясь к уху подруги, спросила Дорушка. — Ты слышала, что Оня Лихарева предлагает сделать на Рождество, а?

— Нет, не слыхала, — таким же чуть слышным голосом отзывается Дуня.

— Театр, слышь, предлагает представить… Екатерину Ивановну потешить, Софью Петровну и гостей.

— Да ну?

— Ей-ей! Уж такая она зачинщица, эта Оня!.. Нынче за чаем сговаривалась и Антониночку нашу привлекла. Обещалась помочь, чем сможет. То-то забавно будет, а?

— Тише, девицы! Болтать перестаньте! Не время! — усталым голосом оборвала шепот девочек Павла Артемьевна.

После рукодельных часов за дневным чаем, за ужином и в спальне оживленная беседа в старшем отделении не прерывалась ни на минуту. Говорили о предстоявшем на Рождество спектакле, советовались, спорили и шумели. Не прекратилась эта беседа и после ужина в дортуаре, куда воспитанницы пришли в десять часов.

— Тебя, Дорушка, мальчиком нарядим. Ишь ты высокая какая, а косу под платьем спрячем. Вот-то потеха будет, — смеялась Оня.

— Мальчиком! Ни в жизнь! Да что вы, ополоумели, девицы! Да разве я штаны надену! Срамота-то какая! — искренно возмущалась серьезная Дорушка.

— Ну, так Соню Кузьменко! Ей как есть к лицу пристало! — не унималась шалунья.

— Да ты рехнулась, Лихарева! — взвизгнула не своим Голосом приютская «подвижница». — Ври да не завирайся… Я в обитель поступать хочу… чин принять монашеский, а ты меня… тьфу, чур меня, чур! Типун тебе на язык, девушка! — И, крепко отплевываясь, Соня Кузьменко отошла к своей постели.

— Ха-ха-ха, — расхохоталась шалунья, — и впрямь занятно… Монашка и вдруг в одежде мужской! Ай-да мы что придумали-то! — тут веселая Оня уперла руки в боки и, дробно перебирая ногами, пошла пристукивать каблучками вдоль широкого прохода между кроватями, напевая во весь голос слова всем известной плясовой:

«За холодной ключевой!» — подхватил мигом сорганизовавшийся хор старшеотделенок. За Оней поплыла костлявая Васса, потряхивая платочком над головою и делая уморительные гримасы. За Вассой запрыгала лисичкой Паша Канарейкина. Вдруг Оня неожиданно повернулась на каблуке и, задорно блеснув глазами, закинула голову и затянула на высокой ноте:

— Да замолчите вы, ненасытные! — с отчаянием выкрикнула Кузьменко и, заткнув уши, зарылась в подушках своей постели.

— Вот-то наваждение! Надоумь ты их, господь, — зашептала она уже получасом позднее, становясь на колени и усердно отбивая поклоны.

— Спать пора, девицы! Что это как вы расшумелись нынче! — неожиданно появляясь из своей комнаты, окликнула приюток Антонина Николаевна.

— И то спать, девоньки, утро вечера мудренее. За спаньем и грешишь меньше, — паясничала Оня.

И минут через десять огромный дортуар погрузился в полутьму, чуть озаренную ночником, затянутым абажуром.

Без признака дремоты лежала Дуня, закинув руки под голову и острыми глазами впиваясь в темноту. Уже четвертую ночь не спится девочке. Странное, непонятное явление тревожит ее ум. У Дуни появилась тайна, тайна от Дорушки, любимой ее подружки, тайна ото всех. Слишком робка и неуверенна в себя Дуня, чтобы поделиться тем, что вот уже четвертую ночь происходит с нею. А что, если это наваждение одно? Что, если все это только кажется ей, Дуне? Может быть, так мерещится ей от страха?.. Видится, как будто во сне. Нет, доподлинно это узнать надо, наяву или в сонном видении видит она, Дуня, то, чего не видят другие воспитанницы.

И вся холодея и замирая от страха, она по-прежнему зоркими, внимательными глазами вглядывается в полутьму. Постепенно затихают вокруг нее вечерние звуки… Прекращается шепот сонных девушек… Воцаряется обычная ночная тишина… Вот только вздохнул во сне кто-то… да тихо вскрикнул в противоположном конце спальни, и все снова затихло в тот же миг.

Снова тишина…

— Неужели же и сегодня?.. Как вчера, как третьего дня, как и в субботу опять… Неужели опять? — с тоской и страхом думает Дуня.

И жуткое раскаяние охватывает все ее существо.

Зачем хоронилась она ото всех?.. Зачем не поведала Дорушке? — твердит ей ее внутренний голос…