Виктор Сидоров - Я хочу жить

Тут-то и пришла мысль: а что если и мне попробовать писать? Вдруг у меня тоже талант, а я и не знаю об этом? Подумал я так и дух захватило: попробую!

Взял тетрадь, карандаш и оробел: сумею ли? Потом успокоился: если рыжий Рогачев бином Ньютона выводит, а Пашка Шиман стихи, как блины, печет, то почему я не смогу… Что я, дурнее их? Ну, а если уж не получится, то никто не узнает про мою затею.

Что там ни говори, а «Письма» Короленко для меня — настоящий клад. Читаю и перечитываю их в каждую свободную минуту. Сегодня даже на уроках ухитрялся читать.

На большой перемене только раскрыл книгу, слышу, Зойка говорит Ленке:

— Ты заметила: у Чеканова лицо как будто поумнело?

Ленка ответила, что не заметила этого, но постарается присмотреться.

Зойка засмеялась:

— Надо очень долго присматриваться…

Я промолчал, сделал вид, что ничего не слышу, но сердце у меня бешено заколотилось от злости. «Ну, думаю, и расквитаюсь я с вами однажды».

Весь следующий урок я не замечал девчонок, будто их и нет в палате, — пусть почувствуют, как я презираю их.

Но разве это девчонки? Бесчувственные дылды. Ничего они не поняли. Таких, пожалуй, и словом не проймешь. Они все время перешептывались меж собой, чему-то улыбались и совсем не глядели в мою сторону. А на перемене Зойка вдруг спросила меня, словно мы с ней были самые, лучшие друзья:

— Ты что читаешь, Саша?

Вот ведь нахалюга! Сначала я совсем не хотел отвечать, но потом решил: не стоит лишний раз злить ее — и сказал, что читаю избранные письма Короленко.

Зойка удивилась: «Неужели интересно?» Я ответил, что да, что это письма к разным начинающим писателям, в которых Короленко советует, как писать и о чем.

Зойка прищурила глаза, будто собралась стрелять из ружья.

— Ты что, тоже стихи пишешь?

У меня мороз по коже. Вот, думаю, самый подходящий случай сказать: «Да, пишу. И не стишки, а прозу. Повесть». Пусть видит, кого она смертельно обидела, и пусть помучается как следует.

Но я не сказал. Передумал в последний момент. И хорошо сделал.

Зойка заявила, что она терпеть не может всяких там поэтов. Они, дескать, больше задаются, чем сочиняют.

Пашка Шиман, конечно, все это принял на свой счет и здорово разозлился. Он на всех переменах изображал творческие муки: что-то быстро писал, хмурился, жевал губы, потом страдальчески морщился и рвал листки. Для Зойки старался. А тут сразу остыл и присмирел. Лежит надутый да на Зойку глаза пялит — устыдить хочет. Пашка часто хвастал, что у него в глазах гипноз. На этот раз гипноз никак не действовал на Зойку. Она, когда Пашка особенно сильно вылупил глаза, привстала на локтях, сказала мне:

— Если не жалко, дай на денек «Письма» почитать.

Честно говоря, мне очень не хотелось даже на час расстаться с книгой, однако я переборол себя. Отдал. И заработал уничтожающий взгляд Пашки Шимана. Он совсем разозлился: обидно стало, что не он читал письма Короленко и не у него попросила их Зойка.

После уроков, когда нас снова свезли на веранду, Пашка всячески поддевал меня, называл «сусленышем» и в конце концов начал зачем-то хвастать, что де написал новое «мировое» стихотворение и что все ахнут, когда прочтет его после выходного на уроке литературы.

Получил письмо из дому. От Димки.

«Здравствуй, Саша! Мама говорит — напиши, я и сел писать. Ты о нас не думай. У нас все хорошо. Мама получила премию и купила Таньке новые туфли. А мне ничего не купила. Ты, Саша, напиши Таньке: пусть слушается меня — ведь ты сам писал, что я теперь главный в доме. А то терплю, терплю и надаю ей.

Федьке Губину футбол купили, задается, никому пнуть не дает. А мы себе сшили из войлока и гоняем. А он стоит, как дурак, со своим футболом.

Мама, как вспомнит про тебя, плачет. Я говорю ей: его лечат, а ты плачешь.

А Анька Кутузова по выходным губы красит, сам видел — краснющие, будто кто разбил. В кино с Валькой Будкеевым каждый раз шастает. А про тебя она не спрашивала…»

Задумался о доме, и сердце защемило. Скоро уже два месяца, как я уехал и живу здесь один. Соскучился по всем ужасно, особенно по маме. Как она там? Совсем измоталась, поди. Когда я был здоровым, то хоть обеды варил, комнаты прибирал да за Димкой с Танькой присматривал. А теперь как? Ну, Танька в детсаде, а Димка? Наверное, целыми днями носится по улице и совсем от рук отбился. Ему только дай волю — не уймешь.

Однажды маму послали в командировку. Прибежала она домой расстроенная.

— Как же я вас одних оставлю? Ведь на всю неделю еду. Я сказал, что мы не маленькие и, конечно, не пропадем за каких-то там семь дней.

Димка тоже подтвердил:

— Не маленькие. Не пропадем. И за Танькой будем смотреть.

Мама как-то жалобно улыбнулась, обняла меня.

— Ты уж постарайся, Сашенька, чтобы все в порядке было. Я очень надеюсь на тебя.

Мне даже жалко стало маму, говорю:

— Ну что ты такая? Все хорошо будет. Езжай и не думай.

Когда она ушла, Димка заплясал, как дикарь, закричал на весь дом:

— Эх, здорово! Вот поживем теперь, погуляем! Верно, Сашка? Сами себе теперь хозяева!..

Я сказал Димке, чтобы он не валял дурака, а принимался за дело: надо было купить хлеба, принести воды, сготовить обед. Но Димка лишь засмеялся да рукой махнул:

— Если тебе охота — делай. А мне не надо.

И убежал. Я тогда здорово разозлился. «Ну, думаю, погоди. Посмотрим, надо тебе или не надо». Я сводил Таньку в столовку, погулял с ней, поиграл во дворе. А Димки все не было. Пришел он, когда стемнело, красный, потный — футбол, наверное, гонял. Забежал в дом и сразу на кухню — искать, что бы поесть. А еды в доме никакой. Даже хлеба нет.

Я сам был голодный и злой, а как увидел кислую Димкину рожу, повеселел: «Ага, не нравится!»

Димка надулся, не стал со мной разговаривать и улегся спать.

Назавтра он снова куда-то убежал. Однако к обеду заявился, заглянул в кастрюли, в хлебницу — пусто. Стоит и чуть не плачет.

— Давай хлеба купим?..

— Давай. Вот деньги.

Димка мигом слетал в магазин, отломил кусок и принялся торопливо жевать.

— Может, супу сварим? — спрашиваю.

Димка только промычал что-то да головой кивнул.

— Тогда сбегай за водой, а я картошки начищу.

Поели мы — животы, как барабаны.

— Хорошо, — говорит Димка. — Завтра картошки нажарим, ладно?

До самого приезда мамы Димка больше ни от каких дел не отлынивал.

Давно это было, а как вспомню Димку, как он сидел тогда и давился хлебом, — жалость берет. Особенно сейчас, когда все они далеко от меня. Ведь он, Димка-то, в общем парень работящий, если захочет. Но маме, я знаю, очень трудно с ним.

Я, бывало, чуть что и тумака ему дам, а мама — нет. Она никогда нас не колотила. И морить голодом Димку, как я тогда, тоже, конечно, не будет.