Виктор Лихачев - Ангелы уходят не прощаясь

— Не повторится…

— А после обеда приглашаю вас на наше монастырское кладбище. Мне нужно будет вам кое-что показать.

— С удовольствием, матушка.

Писатель не лукавил. Арсений Васильевич любил старые сельские и монастырские кладбища. Только там с него быстрее всего слетала шелуха суеты, хорошо, как он любил выражаться, дышалось и думалось. В прошлый его приезд сюда матушка уже показывала ему монастырский погост, сетуя на то, что многие надгробия были уничтожены, опрокинуты, искалечены. Писатель, увидел на сей раз совсем другую картину — все прибрано, приведено в порядок, во всем чувствовалась заботливая женская рука и доброе сердце. Но матушка без слов провела его мимо больших мраморных и чугунных надгробий, также молча прошли они сквозь сотни крестов и железных обелисков со звездами — на этом участке кладбища хоронили с середины прошлого века, продолжали хоронить и сейчас. Наконец, полузаросшая тропинка привела писателя и монахиню к месту, где заканчивалось кладбище. Там заканчивался и берег: вот так бежит-бежит человек, а потом вдруг резко останавливается, увидев, что земли дальше нет. Тропинка обрывалась. Дальше шел обрыв, а внизу весело плескалась речка, еще не такая широкая, как за городом. Писатель подумал, что настоятельница приглашает его полюбоваться открывающимся видом. Он уже готов был продекламировать стихи Василия Андреевича Жуковского, которые любил цитировать при таких обстоятельствах:

Уж вечер. Облаков померкнули края

Последний луч зари на башнях умирает,

Последняя в реке блестящая струя

С потухшим небом угасает.

Писатель даже использовал эти строки в одной из своих книг. И вот сейчас, когда за его башню-келью садилось солнце, отражаясь закатными лучами в Волчице, а облака на противоположном краю неба уже потемнели, и он готов был тихо и проникновенно, как научился в последние годы после многочисленных выступлений, продекламировать эти чудесные строки, в этот самый момент, будто угадав его намерение, матушка Евфалия поднесла палец к губам. А потом махнула рукой, мол, идем дальше. Они пошли вдоль обрыва в сторону. Еще шагов двадцать… еще десять…

— Здесь, — это было первое слово, произнесенное настоятельницей за все время прогулки по кладбищу. Глаза ее сияли, лицо от ходьбы и волнения раскраснелось. — Вот здесь наш Петруша лежит.

Она благовестно перекрестилась, затем, встала на колени и поцеловала едва заметный могильный холмик.

— Как? Тот самый?

Разумеется, писатель слышал о Петруше, местном юродивом. Его еще называли «тронувшийся монах». В Энске кроме женского был раньше и мужской монастырь. Когда его закрыли, настоятеля увезли куда-то, а пятерым монахам было велено убираться подобру-поздорову. Четверо ушли, а послушник Петр остался. Был он, говорили солидным, степенным человеком. В монастырь пришел, когда умерла его юная жена, которую, опять-таки по местным преданиям, очень любил. Когда монастырь закрывали, с двух храмов сорвали кресты. В этот момент Петруша будто и тронулся умом. Его гнали, а он упорно возвращался к родной обители, где уже расположился сельскохозяйственный техникум. И летом, и зимой ходил он босой, в дырявой рубахе. Всегда молчал. Никто от него не слышал ни единственного слова. Добрые люди давали ему то кусок хлеба, то вареную картофелину. Петруша брал молча, не благодарил, а только крестил дающего. Но иногда он бросал подаяние на землю и отходил, плюясь. И пошла молва, что берет милостыню Петруша только от хороших людей, чья совесть перед Богом и ближними чиста. Потом стали замечать и другое. Сейчас сказали бы: прозорливец, а тогда… Подойдет бывало к дому, а там ребенок больной, в жару весь. Местный врач уже вынес вердикт, мол, двустороннее воспаление легких, надежды почти нет. А юродивый достает из-за пазухи какую-то тряпочную куколку, начинает баюкать ее, потом перекрестит — и уходит прочь. Родители смотрят, а жар у ребенка спадает, он засыпает, дыхание становится спокойным, ровным. Утром глазки открыл, покушать попросил. Одним словом, выжил ребенок.

Кто-то считал это бабьими сказками, другие хмыкали про себя, слушая о том, как Петруша однажды зимой увидел лежащего в поле мужика. Тот был в городе, зашел в «чайную», там хорошо принял на грудь. Ему советовали заночевать в Энске. Но что для него пьяного пять верст по снежному полю? Бог весть, как оказался в том же поле Петруша. А мужичок уже притулился к стожку сена и стал засыпать. Лег рядом юродивый, обнял мужичка, так они до утра и пролежали. Утром мужик просыпается, а под ним земля видна — снег растаял. Щупает себя — не верит, что жив остался. А Петруша встал, перекрестил спасенного, и пошел прочь.

А вскоре нашли «тронутого монаха» мертвым. В районе виска — кровоподтек. Начальник милиции, дабы не возбуждать религиозных настроений в городе, взял трех милиционеров и глухой мартовской ночью похоронил Петрушу. Где похоронил — никому не сказал. Подчиненным строго-настрого приказал молчать. Двое из них погибли в войну, третий умер в начале пятидесятых от рака. Остался один начальник. Стал он известным в области человеком, в Энске, хоть и давно уже здесь не жил, его фотография, как почетного гражданина города, висела на центральной площади города. Умер глубоким стариком в Москве, став пенсионером союзного значения. Похоронить себя просил на энском монастырском кладбище. Но и родственники и городские власти не до конца выполнили последнюю волю почившего. Его похоронили в Энске, но не на старом монастырском кладбище, а на новом, на центральной аллее, под звуки ружейного салюта.

Все это писатель, живо интересовавшийся историей малых городов России, узнал еще во время первого приезда в Энск. Видимо, за это время отрылось много нового. Он, следуя примеру матушки, тоже перекрестился, опустился на колени и поцеловал маленький холмик. Когда поднялся, по лицу настоятельницы понял, что сейчас услышит самое интересное.

— Я ведь собиралась вам показать то, что мы поправили на нашем кладбище за эти годы. Восстановили некрополь Милославских, Чернышевых. Только отправила вам письмо, бежит сестра Елизавета. Говорит, дорогая машина к воротам подъехала, просят настоятельницу. Сестра, отвечаю, неужто такие гордые, что во врата войти не могут? Позови их.

Приходят. Пожилая женщина, а с нею двое мужчин помоложе. Вы, спрашивают, здесь главная? А сами с ноги на ногу переминаются. Чувствую, люди от церкви далекие. Стараюсь приободрить. Хотите, говорю, покажу, как мы здесь живем? Согласились. Повела я их по монастырю, показала все. Они очень уж удивлялись, что нас всего трое, как, мол, управляетесь со всем? А мы, отвечаю, не одни. С нами Господь и Пресвятая богородица. Переглядываются. А у вас службы проходят? Так для этого монастырь и существует, отвечаю, чтобы Богу служить. А священник у нас замечательный, отец Леонид из Дальней Троицы, он нас окормляет, исповедует, службы проводит. А можно, продолжают спрашивать, сделать так, чтобы за человека одного, уже умершего, здесь помолились? Конечно, для этого люди монастыри и основывали, чтобы монахи и монахини не только за себя, но и за живых, и за усопших молились. Только бы человек крещеный был. Переглянулись. «Кажется, он крещеный был. До революции ведь всех крестили?» — говорит женщина. Потом посмотрела на меня как-то странно и попросила своих мужчин отойти в сторону. Начала он так: «Вы только не смейтесь надо мной». — «Да зачем мне над вами смеяться?» — «Вообще-то я в Бога не верю. То есть, не то чтобы совсем. Нет, какая-то сила существует, может это космос или что-то вроде этого». Да, думаю, только диспутов мне не хватало. Стараюсь отвечать как можно мягче: «Может, вам стоит для начала придти к священнику того храма, от которого ближе всего ваш дом?» — «Нет, я к нему не пойду. Он на иномарке ездит, дом себе новый строит». — «Но ведь вы тоже к нам не на «Оке» приехали?» — «Мы другое дело, мы ее заработали, а он их у народа взял». Вздыхаю я тяжко, что такому человеку сказать. «Мы здесь тоже грешные, говорю». — «Ладно, матушка Ефимея…» — «Евфимия» — «Пусть так, закроем тему. Перейду к главному. Отец мне стал часто сниться. Сначала думала, что к перемене погоды, а он и в хорошую, и в плохую… Приходит к моей постели, это я про сон, садится рядом и вздыхает. Ох, говорит, плохо мне, дочка, очень плохо. А на днях он говорит мне: «Я человека, дочка, убил, а потом зарыл, как собаку». «За что?», — спрашиваю. «А ни за что, получается. Пьяный я был. Вынес ему угощение, одежду свою, старую, но справную, а он — нищий и голый, плюнул и отвернулся. Схватил я камень, да и кинул в него с обиды. Попал в висок. Он и упал замертво». Домашним сон рассказываю, а они смеются. Зять говорит: «Ты, мать, сериалов насмотрелась». Женщина замолчала, а потом продолжила: «А вчера он снова пришел: «Могилку «тронутого монаха» девочка одна укажет, она живет в доме, где раньше почта была». Поднялся и ушел».