Лидия Чарская - Мой принц

И опять, как и четыре месяца тому назад, звучит голос инспектора на весь театр:

— Госпожа Алсуфьева!

— Начинается! Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его — шепчут омертвевшие губы.

Ни слушать, ни сидеть я не в силах. Вскакиваю со своего места и несусь в боковую комнату. Там мечется с папиросой в зубах Боря Коршунов.

— Страшно? — спрашиваю не я, а кто-то внутри меня.

— С чего вы взяли? — пожимает он плечами. Но я чувствую, как фальшиво звучат его слова, хотя ему, в сущности, нечего бояться: он не может «провалиться», он — несомненный талант, немного истеричный, но, тем не менее, крупный, если судить по его читке стихов.

Как два раненые зверя в клетке, мечемся мы из одного конца комнаты в другой, смотрим друг на друга разбегающимися глазами и снова бегаем взад и вперед. Не помню, сколько времени проходит, но меня неожиданно огорошивает собственное мое имя, произнесенное где-то за глухой стеной. Едва не сбив с ног моего коллегу, несусь на сцену с оторопелым видом и нелепыми движениями.

Вот оно — жуткое мгновение!

«Как хороши, как свежи были розы», — звенит мой и не мой как будто, а чей-то чужой голос. Говорю прекрасные слова тургеневского стихотворения в прозе, а сердце так и пляшет, так и скачет в груди.

Кончено. Начинаю стихи. Окреп, слава Богу, голос. Прояснел рассудок.

Точка. Стоп. Иду на место, а в сердце тревога.

«Провалилась! Позор! Завтра пришлют бумагу: пожалуйте вон из школы…»

Экзамен окончился к четырем часам. Опять как и тогда, длинное совещание конференции и появление «маэстро».

— Ну, спасибо, братики, разодолжили. Поддержали старика. Молодцы, ребята. Успех несомненный.

Глаза его сияют. Шутит он или нет?

— А… выключили кого? — нахожу я, наконец, в себе силы произнести.

— Тебя за то, что чушь порешь, — самым серьезным тоном говорит наш дорогой учитель, в то время как глаза его продолжают сиять.

О, это драгоценное «ты», которое срывается с его уст только в редкие минуты, когда он бывает особенно доволен нами! Как приятно было его услышать теперь!

Лили Тоберг и Ксения Шепталова плачут, обнявшись. За эти слезы счастья и волнения мы прощаем им сразу и их «аристократизм», и их нарядные платья, и собственную лошадь, которая ежедневно около четырех ждет Ксению у школьного подъезда.

— Ну, не ревите же, милые, — умоляет их Боб, просовывая между ними свою черную голову. — Не ревите, а то я сам зареву. Вы славные ребята и всячески заслуживаете моего сочувствия, — неожиданно добавляет он и так крепко жмет руки обеим барышням, что те вскрикивают от боли.

А Федя Крымов шепчет в это время Орловой:

— Спасибо вам, Санечка. Если бы не вы, провалиться мне с позором.

Он прав, говоря это: если бы не Саня, ежедневно занимавшаяся с ним последние месяцы, неизвестно, как прошли бы экзамены.

Опять спокойствие и тишина воцаряются в школьном театре. Теперь мы уже представляем собою зрителей — публику, а не несчастных испытуемых созданий.

Теперь экзаменуются двое новеньких — Султана Алыдашева и Владимир Кареев.

Султана выбрала монолог Жанны д'Арк из «Орлеанской Девы» и читает его так, что мы не можем ничего разобрать: по-русски это или по-болгарски, не понять ни за какие блага мира.

Но это не смешно нисколько, несмотря на исковерканные до неузнаваемости слова, несмотря на дикие жесты чтицы. Лицо болгарки с первого же мгновения преобразилось. Глаза засверкали, брови сдвинулись, и могучий голос, голос, каким, вероятно, обладали древние воительницы-амазонки, загудел под сводами театра.

— Ну и глоточка! Позавидовать можно! — удивился Береговой.

— Но ведь это прекрасно, хотя и не совсем понятно, — перешептывались первокурсницы.

В конце своего монолога Султана разошлась до того, что топнула ногой.

Но и это охотно простилось ей.

И когда она крикнула через рампу: «Гдэ тух сходыт вныз, двэр есты?» — никто не засмеялся, а Виктория Владимировна поспешила показать ей выход в зрительный зал.

Читка Кареева после нее показалась несколько вялой, хотя у этого юноши было бесспорное дарование.

— Коршунов, успокойся и почивай на лаврах, — зашипел наподобие змеи длинный Боб, наклоняясь к Боре. — Это, во всяком случае, не гений и твоей славы не затмит.

— Прошу без неуместных шуток, — огрызнулся тот, густо краснея.

Он вспыльчив, обидчив, этот Боря. Но ему многое прощается за его талант. Это любимец «маэстро», и в будущем его ждет, несомненно, блестящая карьера.

Давно уже мы не расходились из школы с таким радостным подъемом, как в этот день. Ах, как хорошо! Хорошо, что выдержали экзамен, хорошо, что никого не изъяли из нашей, успевшей уже тесно сплотиться, курсовой семьи, хорошо, что скоро Рождество и с ним двухнедельный отпуск, что елками уже пахнет на улице и что крепок и душист рождественский мороз.

Идем по обыкновению гурьбою. На углу ждут щегольские сани под медвежьей полостью.

— Мадемуазель, ваш Пегас подан. Благоволите садиться, — комически расшаркивается перед Ксенией Береговой и насмешливо-задорно улыбается, предупредительно отстегивая полость.

Ксения останавливается.

— Зачем вы постоянно подшучиваете надо мной, Костя? — говорит она дрогнувшим голосом, и ее миловидное личико итальянского мальчугана подергивается краской.

— Я решила сегодня с вами пройтись… Поезжай, Платон! — говорит она кучеру и машет рукой, затянутой в щегольскую перчатку.

— Вот это я понимаю! Это по-нашему! — радуется Боб. — Ах, как, в самом деле, шикарно! Лорды и джентльмены, леди-миледи, чувствуете вы это? Вашу ручку, очаровательная Ксения.

И он, с видом настоящего рыцаря, подставляет ей калачиком руку.

Ксения, смеясь, принимает ее при общем одобрении. У Екатерининского сквера получаю неожиданно такой толчок в спину, что если бы не поддержавшая меня вовремя Ольга, я бы, без всякого сомнения, упала. Перед нами, как из-под земли, вырастает болгарка.

— Скажы, пожалусти, гдэ тут яды есты? — гудит она на всю площадь.

— Яды? — переглядываясь между собою, недоумеваем мы.

— Яды, собственно говоря, продаются в аптеке, — соображает, наконец, Боря Коршунов. — Но без рецепта врача их не дают.

— Вам, верно, лекарство надо? — спрашивает Федя.

— Милая коллега, вы больны? — тревожно осведомляется, Маруся.

— Яды, яды где есты? — вопит еще громче болгарка и, неожиданно наклонившись к сугробу, хватает горсточку снега и запихивает его себе в рот. — Вот яды, вот яды! — лепечет она, ударяя себя в грудь по привычке.

— Есть она хочет! — вдруг догадывается Береговой. — Эй, братушка, «Шуми, Марица» (болгарский гимн), если вам есть хочется, то надо идти в кухмистерскую. Вот и мы туда идем.