Федор Камалов - Здравствуй, Артем!

Увидев, как Волох качнулся назад, я сделал быстрое движение и замечательно влепил ему. Волоха бросило на изгородь, на подгнивший столбик, и он рухнул вместе с изгородью.

— Чемпион, боксер, да?! Ты еще на наших пацанов не нарывался, ребята еще поговорят с тобой! — слезливо затянул он и стал подниматься, шатаясь. Глаза заплыли.

Едва я отошел, к Волоху подскочил «раб-оруженосец». Он отряхивал своего «господина» и шептал ему что-то в ухо, показывая глазами на ремень с толстой пряжкой. Меня опять затрясло.

— Ты! — бешено крикнул я. — Если хочешь начистоту — выходи! А нет, так исчезни!

«Раб» ловко испарился.

— Волох, иди сюда! Рассказывай!

Все происходило по неписаным законам: побежденный должен объясниться.

Дело было так. Сережка шел к знакомому голубятнику и прислушивался, как за пазухой воркует голубь. Ему встретился Волох и расхвалил до синих небес пару своих сизарей — замечательные птицы!

— Ты только подержи! Видишь, в руке тяжелые, как индюки! А в небе — стрижи, истребители!

Сережка соглашался: да.

Волох рассказал, как однажды вот эти два талантливых голубя привели ему чужую стаю: «Чердака не хватило, клянусь!» А потом стаю поменьше — двадцать шесть голубей. Одиночек он, Волох, и не считает: по два-три голубя каждый день — его законная добыча.

Сережка удивлялся: надо же!

Волох вспомнил, что увез однажды верных птиц в Новосибирск. Специально для испытания. Выпущенные в Сибири, похудевшие голуби через пятнадцать дней вернулись в родной дом.

Сережка восхищался: блеск!

И тут Волох предложил поменять свою гениальную пару на одного голубя — что за пазухой Сережки. Сережка пылко уверял его, что турман не стоит двух чудо-птиц.

— А ты считай, что будто в подарок их получаешь! — настаивал Волох.

Сережка, для него это естественно, застеснялся такого роскошного подарка.

Тогда Волох кратко выразил сомнение в умственных способностях Сережки, сказав: «Дурак!», и толкнул его. Сережка упал, и вырвавшийся турман с хлопаньем вертикально полез в небо. Сизари Волоха кинулись его догонять. Турман, сверкая белыми крыльями, увел расхваленных, но никчемных сизарей за собой.

— Тут и случилась эта, ну, драка, — лицемерно вздохнул Волох. — А что, он сам виноват! Приманивает чужих голубей! Это честно, да?

— Ты, Волох, недоразумение человечества! — сказал я. — Ты свое сегодня получил, хватит! Смотри, в следующий раз попробуй тронь ребят!..

Мы пошли.

У меня уже не было вражды к Волоху. Другое дело — тот, что шептал ему про ремень с пряжкой. Вот он — недруг! А как его, скользкого, ухватишь? Он не бил Сережку…

Вот двое улыбаются: у одного живая улыбка, теплая, а у другого, как бумажный цветок — не вянет, не пахнет и не радует. С кем захочется дружить?

Вот навстречу человеку идет собака и робко виляет хвостом, мол, здравствуй, человек! А человек нагибается за камнем — кыш, бездомная тварь!

Отшельник говорит: «Хорошо жить, имея больше друзей, чем недругов».

Я ни разу не сказал «враг». Это совсем другое, откровенное слово. Личных врагов у человека может не быть всю жизнь. Но…

Мы трое — Сережка, Отшельник и я — маленькая частица всего народа. Кто враг народу, тот личный враг мне. Отшельнику, Сережке.

Об этом я хочу помнить всю свою жизнь!

Когда мама окончила педагогический институт, они с Ленкой вместе перешагнули порог первого класса. Ленка села за парту, а мама за учительский стол. Ленке, понятно, хотелось, чтобы мама для всех была учительницей, а для нее так и осталась мамой.

— А она, наоборот, в классе строже всех меня спрашивает! — пожаловалась Ленка папе.

— Будь я учителем, Ленточка, я бы тебя еще строже спрашивал, — ответил папа.

— Почему-у?

— Подумай сама.

— Я думаю, а не придумывается, — сказала Ленка.

— Вот представь, что у вас в классе учительница не твоя мама, а… хотя бы Маринина. Вот она входит в класс, и ты смотришь, как мама-учительница взглянула на свою дочь-ученицу, как ее спрашивает, какую оценку ставит: справедливо, по знаниям или потому, что дочка. Ты должна быть лучше всякой похвалы, чтобы никто не говорил в классе: «маменькина дочка». Поняла?

Ленка думала, думала.

— Значит, когда мама ставит мне пятерки, я должна знать на шестерки?

— Верно, умница.

Умница?..

Легко быть умным в первом классе. И взрослым легко быть умным…

Я в первом классе не то сам сочинил, не то переделал где-то слышанный стих — о кошке, которую поймали мыши и повели на расстрел. Нравился он мне безумно. Сейчас это стихотворение кажется мне смешным, глупым. Я даже стыжусь своей бывшей любви к нему. А почему? В чем я изменился?

Только позже я понял, что самое трудное — быть умным в своем возрасте.

Отшельник говорит: «Умный поймет, если моргнуть, дурак — если толкнуть».

Когда мы учились еще в третьем, Сережкин брат, студент, повел нас в поход за грибами. Мы набрали с собой конфет, вафель и печенья. Студент оказался большим сластеной, чем мы, только он не взял с собой ничего.

Мы дурачились в лесу, собирали грибы, бросались шишками, загадывали кукушке, кому сколько жить. Выходило всем ужасно помногу. Кукушка почти не останавливалась, она словно раскачивалась на качелях — то близко ее слышно, то далеко.

Мы нашли землянку, забрались в нее и сразу притихли под низким земляным потолком. Студент вполголоса сказал нам:

— Может, ошиблась кукушка про наши долгие жизни? Тут, между прочим, недалеко живет старая рысь, седая… Зверюга страшной свирепости! Колхозного племенного быка задрала, а в быке тонна мускулов! Поэтому вы потише тут!

Мы сразу перепугались, у меня даже в животе похолодело от испуга.

— Не шевелитесь… В прошлом году одного горожанина — по грибы пошел — только шляпа спасла, знаете, такая мексиканская, — зловеще шептал студент. — А у нас даже шляп нет! На нас набросится, все! Копай четыре ямы!

Мы тряслись. Студент оглядел наши бледные, перекошенные ужасом лица и хлопнул себя по лбу.

— Да, совсем забыл… Все же можно спастись. Эта рысина любит сладкое. Надо отнести ей под сгоревшее дерево вафли, конфеты, что там еще у вас!.. Тогда не тронет!

Мы готовы были отдать страшной рыси не то что конфеты, а по пальцу с левых ног. Но кто пойдет… Бр-р! Кто мог отважиться на смертельно рискованную прогулку? Студент с тяжелыми вздохами собрал наши сладкие припасы и попрощался с каждым за руку.

— Если не приду, значит, пропал!

Мы сидели и дрожали, а студента все не было и не было, действительно пропал.

Первым опомнился тогда наш юный еще философ Отшельник и высунулся из землянки. Через раскрытую дверь до нас донеслись беззаботные голоса птиц. Отшельник двинулся вперед, за ним и мы, смелые.