Ю. Яковлев - Полосатая палка

Ему всё сходило с рук. Разбитые стёкла, вывинченные лампочки, сорванные уроки, драки. К его матери вечно приходили учителя и милиционеры, родители обиженных ребят и возмущённые общественники. Мать молча выслушивала их и виновато опускала глаза. Можно было подумать, что она была участницей его проделок. А он стоял в стороне, словно его это не касалось.

— Что вы думаете с ним делать? — спрашивали у матери.

Она пожимала плечами. Потом дрогнувшим голосом говорила, что он отбился от рук, что не в силах с ним совладать. И начинала тихо плакать. Он привык к этим сценам, заранее зная, чем они кончатся, и переносил их как горькое, но необходимое лекарство. Когда к нему очень приставали, он давал обещание исправиться. Лишь бы отвязались.

В школе ему грозили исключением, в милиции — колонией. Но угрозы не пугали его — он хорошо знал им цену.

— Нет такого закона, чтобы человека выгоняли на улицу. Всеобуч! Обязательное восьмилетнее образование! — не моргнув глазом, отвечал он учителям.

— В колонию берут преступников. А я не преступник. Я разболтанный, — объяснял он в милиции.

И действительно, ни в какую колонию его не отправляли и в школе продолжали держать. Он удивительно точно нащупывал слабые места взрослых и пользовался этим с большой выгодой для себя.

В какой-то книге он прочёл, что лучшая оборона — наступление. Эти слова пришлись ему по вкусу, стали его девизом. И будь у него герб, он написал бы на нём свой девиз золотыми буквами.

Когда дворник застал его за вывинчиванием пробок на лестнице и огрел пониже спины метлой, он не бросился бежать, а ринулся в наступление.

— У нас нет телесных наказаний! — крикнул он дворнику. — У нас за это — в тюрьму!

Дворник нерешительно опустил метлу, выкатил глаза, сплюнул и пошёл прочь от греха подальше. А он стоял на месте и провожал дворника насмешливым взглядом.

Таким был этот Мишка из девятой квартиры.

Обычно он расхаживал по двору, засунув руки в карманы. Руки были сжаты в кулаки, и брюки топорщились, как будто в карманах у него лежало по камню или по яблоку. На этот раз он появился во дворе с палкой. Большая гладкая палка была раскрашена поочерёдно в белые и чёрные цвета. Она была похожа и на милицейский жезл, и на шлагбаум, и на шкуру зебры. И это приводило Мишку в восторг. Сперва он прошёлся палкой по деревянному штакетнику сквера — и по всему двору рассыпался сухой треск. Потом поддал, как хоккейную шайбу, банку из-под килек — и она с жалобным звоном покатилась в подворотню. Потом он огрел зазевавшегося малыша, и тот разразился рёвом. А Мишка шёл дальше, размахивая палкой, как булавой.

На пути ему попалась старуха с внучкой. Не надо было останавливаться и вступать с ней в разговор. Тогда было бы всё в порядке. Но Мишку подвело любопытство.

— У вас дома кто-нибудь ослеп? — спросила старуха, прикрывая собой внучку от свистящей в воздухе палки.

— Никто и не думал слепнуть! — пробурчал Мишка и стукнул себя палкой по ботинку. Но он уже попался на этот вопрос, как на крючок, и спросил: — При чём здесь слепые?

— С такими палками только слепые ходят.

— Ну да, слепые! — выпалил Мишка и хотел уйти прочь, но цепкий крючок не пустил его. Напрасно он выпаливал слово за словом:

— Мне нравится, я и хожу! Кто мне запретит?

В глубине души его подмывало выяснить, при чём здесь слепые. И старуха, хотя её никто об этом не просил, стала объяснять:

— Если человек видит на оба глаза, он с такой палкой не пойдёт. Это слепой нащупывает палкой дорогу. Она для него как глаза. А чёрные и белые полосы для того, чтобы шофёры и вагоновожатые знали, что улицу переходит слепой.

Внучка закапризничала и стала тянуть бабушку. Она тянула её, как маленький буксир тянет большую баржу. И бабушка поплыла за внучкой.

Старуха ушла, но её слова не оставляли Мишку в покое. Как крючья, они вцепились в его мысли и тащили на шумный городской перекрёсток, где полчаса тому назад в шагающем потоке людей он увидел неподвижную фигуру человека. Человек стоял на углу, на пути потока, и смотрел в небо. Его острый подбородок был поднят, а козырёк выгоревшей кепки целился в облака. Тонкая дужка очков зацепилась за желтоватое ухо. Человек что-то разглядывал в небе. Он мог бы отойти в сторонку, чтобы не мешать людям переходить улицу, но, видимо, боялся упустить что- то в небе.

Мишка тут же заинтересовался небом. Он задрал голову и стал шарить глазами по облакам. Но, не обнаружив ничего интересного, опустил голову и увидел в руке человека необычную полосатую палку.

Мишка сразу забыл о небе. Палка манила его, звала, притягивала, дразнила своими резкими цветами. Он нетерпеливо повёл плечами, а рука его сама по себе стала тянуться к чёрным и белым полосам. Вот она коснулась палки. Вцепилась в неё… Зазевавшийся прохожий не успел сообразить, что произошло, а Мишка уже мчался по улице, прижимая к себе полосатую палку.

Незнакомец не закричал, не кинулся вдогонку. Напротив, когда Мишка на бегу оглянулся, он увидел, что тот по-прежнему смотрит в небо, словно не заметил пропажи…

Человек был слепым! Об этом Мишка догадался только после слов старухи, а тогда он сам себе говорил: «Ничего страшного. Купит себе другую палку. Не будет в другой раз глазеть в небо и мешать людям переходить улицу!»

Палка, похожая и на милицейский жезл, и на шлагбаум, и на шкуру зебры, сейчас стала для Мишки обузой. Своими жирными чёрными полосами она перечеркнула всё хорошее настроение. Мишка решил немедленно избавиться от палки. Пусть она не напоминает о случае на перекрёстке. Надо забросить её на соседний двор или спрятать под лестницей. Его изобретательный ум стал прикидывать, как избавиться от палки.

А если слепой всё ещё стоит на краю тротуара, подняв незрячие глаза к небу, и не может сделать шагу без своей полосатой палки?

Нет, он не забросил палку и не спрятал её под лестницу. Он досадливо скривил нос и поплёлся к воротам. Ему не хотелось возвращаться к перекрёстку. И он ни за что бы не пошёл, если бы его посылали. Но его никто не посылал, он сам себе велел вернуться на перекрёсток и отдать палку хозяину. Палка мешала ему. Она как бы сообщала всем встречным, что вырвана из рук слепого. Мишка попробовал засунуть её в рукав. Но рукав был мал и узок для палки.

Чем ближе он подходил к перекрёстку, тем противней становилось на душе. Если бы палку вырвал не он, а другой, можно было бы крепко всыпать тому. А самому себе не всыплешь. Несколько раз он порывался повернуть обратно. Он уговаривал себя не ходить, требовал, угрожал. Окончательно рассорился сам с собой. Но перед ним возникал человек, который в ожидании стоит на углу и незрячими глазами смотрит в небо и не может сдвинуться с места.