Александр Лебеденко - Первая министерская

— Чего-чего, а народу у нас хватает, — сообщил широкоплечий мужчина в фартуке, какие носят мясники и зеленщики.

— Тебя, толстомордого, как это не забрили до сих пор? — вмешалась рыхлая булочница с ситцевым животом в муке.

— До меня не дойдет, — улыбнулся во все лицо человек в фартуке. — Я белобилетник.

— По харе тебе само на войну идти. Тебя апонец спужаетси.

— Небось воинскому взятку дал, — исподлобья посмотрел на него рабочий.

Белобилетник быстро смахнул с лица улыбку.

— А ты прикрылся бы, приятель. А то я тебя за воротник — да к господину городовому.

— Эк тебя к господам тянет. А мы на господ давно… положили…

— А жидов что, тоже призывают? — выскочил из аптеки парнишка с рыжим чубом, без шапки. — Они небось все белобилетники.

— Ничего, макаки всем шимозу пропишут. Вернетесь ученые, — буркнул рабочий. Он плюнул, надвинул на глаза картуз и пошел в сторону.

— Ой, бить бы надо, ой, бить надо!.. — закачал головой белобилетник. — Да некому.

— А ты, парень, не горюй. Если бить охота, валяй за мной. Я тебе покажу дорогу, — сказал рыжий чуб и потянул белобилетника за рукав.

— Довольно наблюдать базарный патриотизм, Андрюшка, пошли лучше в Народный дом, — предложил Ливанов. — Там собрание будет. Твой папахен не участвует?

— Что ты, заболел? Рискнет чиновной репутацией, но не пойдет.

— А мой попер самосильно. Шелковую рясу надел, надушился, умаслил голову елеем и двинул. Собирается ораторствовать. Из Киева сам Анатолий Иванович Савенко пожаловал. Говорят, разговаривает — плакать, смеяться будешь. Талантливый пройдоха.

— А он искренне?

— Андрюшка, а мы с тобой настоящие революционеры. Анатолия Ивановича Савенко не уважаем!

Андрей расхохотался.

— Андрюшка, а что, если пойти к Марущуку домой да и побеседовать с ним по душам? Теперь каникулы, он — все равно как не педагог, а мы — как будто не гимназисты. Интересно, почему это тебе пришло в голову? Разве гимназистам нельзя беседовать с преподавателем?

— А разве бывает, чтобы гимназисты ходили к преподавателям для бесед? Скажи сам.

— Положим, верно. Но мы этого как-то не замечаем.

— Да еще Марущук и педагог какой-то подозрительный…

Народный дом стоял на неразъезженной, поросшей травой площади перед кладбищем. Через высокий серый забор видны верхушки качелей, гигантских шагов и гимнастических трапеций. Бордовые платки, зеленые юбки, девичьи ленты цветным каскадом взлетают над частоколом, секунду постоят в воздухе и опять пропадают за забором.

Народный дом — это дань «отцов города» либеральной эпохе. Нужно же заботиться о народе. Нужно отвлекать его от забот и нужды. Все средства для этого хороши: и крестный ход ночью при огоньках, и дешевые балаганы, и качели, и буфет с казенным вином и селедочными хвостами, и крикливая ярмарка с копеечными коврижками и каруселью.

Дань была скудная. Длинный низкий зал — кишкой, без украшений, с тяжелыми скамьями без спинок. Стены сыплются и пачкают, низкие окна в толстых стенах напоминали крепостные казематы. Потолок навис над сценой, — кто повыше из актеров, все считали долгом потрогать его рукою. Вентиляции не было, и потому, когда в зал набивалась толпа, летом и зимой, здесь было душно, как в кабаке.

Разумеется, для монархического собрания можно было найти в городе место получше — большой театральный зал или залы дворянского и купеческого собраний, — но устроители митинга предпочли неудобный и тесный Народный дом. Русский христолюбивый и царелюбивый народ сам должен засвидетельствовать свою сыновнюю преданность царю.

«Народ» пожаловал в изобилии. На качелях с визгом и хохотом качались девчата, пестрые, как курицы, с длинными лентами в косах, и парни в сапогах-гармонь, в штанах, широких, как юбки. У входа на длинной скамье сели, словно подобранные, широкоплечие дюжие мужчины с буйными бородами и низкими лбами — лавочники и базарные торговцы, все члены Союза русского народа.

Среди пиджаков и синих рубах изредка мелькали чесучовые сюртуки — летняя форма чиновников, синие околыши, белые военные кителя и поповские рясы.

На крыльце в длинном купеческом кафтане с лысой головой стоял заправила городских монархистов — Андрей Степанович Кулеш, рядом с ним — соборный староста Никитенко, отец Давид Ливанов в нарядной шелковой рясе и еще два-три местных богатея — вожаки черной сотни.

— Кого они ждут? — спросил Андрей.

— Я ж тебе сказал, Савенку из Киева.

— А, и вы здесь, господа революционеры? — заорал вдруг над ухом Андрея вынырнувший из толпы Ленька Алфеев. — Только вас и не хватало.

— Чего орешь? — толкнул его локтем в бок Андрей. — Видишь, оборачиваются?

Ленька показал язык соседу-приказчику с золотыми кудряшками и без всякого смущения продолжал.

— А кого же бить будут, как не гимназистов? — трепался Ленька. — У нас же студентов нет. На бесптичье и поп — соловей.

— Ты уж больно востер на язык, как я вижу, парнишка! — сказал, поправляя пестрый галстук бабочкой, приказчик. — Как бы тебе по шапке не влетело. Ливолюционеров нашел — от горшка три вершка. Мы, ежели бить будем… найдем побольше.

— А ты тоже бить будешь, дяденька? — спросил Ленька.

— Кого надо, того будем.

— А ты бы ехал японцев бить, если у тебя кулаки чешутся.

— А у тебя затылок не чешется, ракло, босяцкая твоя морда?

— От такого слышу.

— Эх, я тебя! — развернулся приказчик. Но Ленька нырнул ему под руку, на ходу смазал по загривку и, подпрыгивая и гикая, скрылся в толпе.

— Держи! — завопил приказчик. — Христопродавец!

Но толпа в этот момент задвигалась, загудела, послышался шум подъезжающей коляски, и единственный в городе парный извозчик — лихач Филипп — подкатил прямо с вокзала киевского оратора.

Оратор в сером наглаженном пиджаке и мягкой шляпе поздоровался с Кулешом, Никитенкой, Ливановым и другими видными горожанами и прошел, не мешкая, в зал. За ним потянулась толпа народа во главе с «союзной гвардией».

Андрею и Косте так и не удалось проникнуть в зал. Ретивые слушатели даже в дверях поставили скамьи, забрались на них и всунули головы внутрь помещения, пытаясь услышать приезжего оратора.

Из переполненного испарениями зала долетали неясные, разорванные слова.

— … святая Русь…

— … престол…

— … жиды…

— … поборемся…

— … революция… -

выкрики, которые приезжий оратор бросал в переполненный зал с азартом, пафосом или деланным гневом. Зал сопел, пыхтел, рокотал, утирал пот и отвечал оратору частыми репликами.

— Ни черта не слышно. Не поймешь даже, хорошо он говорит или плохо, — сказал с досадой Андрей. — Любопытно все-таки, о чем могут толковать эти зубры.

— Не беспокойся, брат, такую философию разведут, что держись, — возразил Ливанов. — Ты бы моего папаню послушал. Начнет жарить текстами, потом философскими цитатами, комар носа не подточит. А для такой аудитории что еще нужно?