Александр Лебеденко - Первая министерская (с иллюстрациями)

Когда Ленька вышел на песок противоположного берега, грудь его высоко вздымалась, и тело посинело.

— Ты замерз. Одевайся и греби. И не надо обратно.

— Мы и так верим. Плаваешь ты чертом! Будем считать, ты выиграл.

Ленька молча натянул рубаху и штаны. Плечи его подрагивали, а челюсти звонко и часто стучали. Он с азартом схватился за весла и неспокойно, рывками повел лодку вверх против течения. Когда лодка оказалась на километр выше Еськиной пристани, он, ни слова не говоря, швырнул рубашку и порты в лодку и опять бросился в воду.

— Греби за мной! — скомандовал он на ходу Андрею.

Андрей повел лодку вслед за Ленькой.

— Лезь в лодку, дубина! Чего ломаешься?

— Брось, — сказал Ливанов. — Его не переспоришь. Рыцарское слово — не фунт изюму.

— Тоже рыцарь, — сказал Андрей. — Дохлых свиней в зад пинать.

— Ты что думаешь? — смеялся Ливанов. — Он свинью небось домой приволок. Она свежая, вернее всего — вчерашняя. На библиотекарское жалованье не разживешься.

— А что он теперь делает? — спросил Андрей.

— Ленька? Да ничего. На Днепре живет. С рыбаками рыбачит. Плотовщикам помогает. А больше так бродит…

На этот раз Ленька не дурачился. Он плыл ровными, крупными саженками, стараясь осилить двухкилометровую махину весеннего Днепра, прежде чем течение снесет вниз, к пристаням, где совсем нельзя подойти к берегу.

Но уже на середине реки саженки стали короче, и руки потеряли гибкость и уверенность.

Вот Ленька лег на спину.

— Смотри, даже глаза закрыл, — шепнул Ливанов. — Ленька, полезай в лодку!

Ленька открыл глаза, отрицательно кивнул головой и опять стал грести обеими руками, лежа на спине. Руки поднимались вяло; видно было, что силы Ленькины уходят.

— Ленька! — со злостью крикнул Андрей. — Лезь в лодку, или я тебя веслом!..

Ленька не отвечал. Андрей направил лодку прямо к Леньке. Острый нос едва не ударил его по голове. У самого борта, распластавшись, лежало на воде Ленькино смуглое тело… Андрей схватил Леньку за волосы, и только тогда Ленька положил руку на борт.

— Минутку отдохну, — задыхаясь сказал он, — и доплыву.

— Я тебе доплыву, холера, — выругался Андрей. — Тоже рыцарь нашелся! Костя, нагни лодку в другую сторону. Ну, полезай!

Ленька минуту подумал, потом нехотя занес ногу в лодку.

Он сидел всю дорогу молча. У берега оделся и, ни слова не говоря, спрыгнул на песок и ушел. Андрей оставил Еське рубль. Этот рубль Еська вернул Андрею поздней осенью, когда уже сало шло по Днепру.

С тех пор началась у Ливанова и Андрея дружба с Ленькой. Андрей был Атос, Ленька — д'Артаньян, а Ливанов — Арамис.

Не было только Портоса.

На военном совете была однажды предложена кандидатура Козявки, но это имя было встречено негодованием.

Мушкетеры так и остались без Портоса, пока не сдружились с Васькой Котельниковым…

— Ленька у себя, внизу, в кладовушке. Он — как Диоген в бочке.

Кладовушка в выложенном из булыжника подвале размерами действительно походила на бочку. Чтобы войти в нее, нужно было согнуться в три погибели. Здесь, в этой темной дыре, стояли козлы с брошенными на доски циновками и рваным ватным одеялом. С потолка свисали пакля и черная от пыли паутина. В одном углу пауком растопырился небольшой ятер [6] Ятер — рыболовный снаряд. , за ним, у стены, скатанный на двух шестах невод. Под потолком на бамбуковом удилище висели кармачки всех размеров с крючками — от едва заметного, на который с трудом можно было нацепить муху, до соминых, на которых можно было бы повесить пятиклассника. Высокая скамья служила столом. Куски хлеба, рыбьи кости, клей в жестянке, куски пробок, ржавый нож валялись здесь рядом с томиком Дюма.

— Какое общество! — воскликнул Ленька. — Как принимать вас, шевалье? Присядьте на скромное ложе. Не особенно уютно, но зато никаких прыгунов. В этом даю честное слово дворянина. Сейчас достану сидр и устрицы.

Он быстро выскочил из кладовушки и через минуту прискакал с кувшином яблочного квасу.

— Простите, устрицы еще не выросли. Квас стащил у патера — его вечерняя порция. Будет некоторое огорчение, но что же делать!

— Брось, Ленька! Стащи сидр обратно патеру, тем более, что мы пришли к вам, шевалье, с просьбой ходатайствовать перед благородным отцом.

— Услуги д'Артаньяна всегда в вашем распоряжении. Но что хотите вы от престарелого дворянина?

— Бросьте дурака валять, — вмешался Ливанов. — Говори, Андрей, в чем дело.

— Монсеньер, — отвесил ему поклон Ленька-д'Артаньян, — ваше стремление уйти от мира часто заставляет вас забыть о том, что вы пока еще мушкетер.

— На сегодня тема нашего разговора действительно не вяжется с мушкетерским стилем. Мы решили, что ваш уважаемый патер, хранитель городских книжных богатств, мог бы нам быть полезным в отыскании путей… к знанию и правде…

— Го-о-о! — захохотал Ленька уже без всякого дворянского лоска! — Да ты сдурел, Андрей. Мой фатер в роли агитатора!

— А ты ему не говори, зачем нам нужны книги. Ты его спроси только, в каких книжках можно найти что-нибудь о революции, о порядке в других странах и о великих революционерах.

— А ты не думаешь, что он запустит в меня «Нивой» за тысяча девятьсот второй год?

— А ты будь дипломатом. Ты скажи ему, что мы интересуемся только названиями таких книг, чтобы никогда их не читать.

— Высокого вы мнения об умственных способностях моего отца, шевалье! Впрочем, не хотите ли вы сами побеседовать с ним, хотя бы даже сейчас? Мне, кстати, нужно сейчас маршировать к нему, клянчить полтинник на нитки для невода…

Городская библиотека после многолетних мытарств приютилась в прохладных полуподвалах двухэтажного дома купца Науменки.

Низкие потолки давили. В окна видны были только сапоги прохожих. Сырость покрывала плесенью кожаные корешки переплетов, стены и даже полки. Неподвижными рядами стояли здесь тридцать тысяч книг, но только две-три полки жили по-настоящему под натиском читателей. На этих полках стояли Жюль Берн, Густав Эмар, Буссенар, одинаковыми корешками ширились сочинения Салиаса, Мордовцева и Дюма. Рядом несколько спокойнее стояли классики, Писемский, Мельников-Печерский, Данилевский и толстые столичные журналы.

Иннокентий Порфирьевич не был загружен работой. Иногда часами он задумчиво расчесывал редкую седенькую бородку когтистой рукой с отрощенными неопрятными и желтыми ногтями, походившими на когти хищной птицы, и смотрел в окно на мелькавшие за стеклом штиблеты и юбки прохожих.

Если попадался подходящий собеседник, Иннокентий Порфирьевич не прочь был пофилософствовать. Он считал себя просвещенным и начитанным человеком. Возражений он не терпел и всякие сомнения партнера отводил ссылками на том и страницу таких-то и таких-то авторитетов.