Александр Лебеденко - Первая министерская (с иллюстрациями)

Через минуту по всей Дворянской улице слышался железный шелест быстро опускаемых на окна жалюзи.

— У, гадюки, ховаюця! — завопил какой-то «союзник».

— Ничего, достанем! — лихо выкрикнул Ярощук. — Из-под земли достанем.

— Андрюшка, неужели потасовка будет? — тревожно спросил Ливанов.

— А черт его знает! Видишь, какое настроение у этой банды.

Манифестация спускалась теперь к Днепру по широкой мощеной улице между гимназией и городским садом.

— Смотри, Дуська, директор!

На балконе своей квартиры стоял директор в мундире с орденской лентой во всю грудь и махал манифестантам белым платком.

Ярощук сорвал с головы шапку, бросил в воздух и закричал «ура!». Но потом нашел, что этого мало, и завопил на всю улицу:

— «Ура» его превосходительству, господину директору!

Даже Савенке презрительно поморщился.

— Ну и обалдуй же! — возмутился Ливанов.

— Да, ничего себе… — ответил Андрей.

— Смотри, смотри, а там что?

Под балконом двухэтажного перенаселенного дома собралась толпа. Слышались крики:

— Какой квартиры? Кто такая?

Андрей и Костя помчались к дому. Голова манифестации быстро шла книзу, но хвост почти весь задержался у дома.

— А кто видел?

— Вот гады!

— Перебить надо!

Возбуждение в толпе росло.

— Да в чем дело? — волновался какой-то парень без фуражки, со шрамом на лбу.

— Как что? Да она на манифестацию плюнула.

— Да кто она?

— Известно, жидовка.

— А кто видел?

— Раз говорят, значит, видели.

Дзз-зинь! — запел пушенный в окно кем-то из мальчишек камень.

— Бей! — заорали пьяные голоса.

Чье-то плечо в рваной замызганной рубахе врезалось в парадную дверь, и стекла звонким дождем посыпались на камни тротуара. Дверь визжала, скрипела под могучими ударами. Хрястнул ветхий замок, и петля одной из дверных половинок вылетела из гнезда вместе с винтами. Громыхая сапогами, «союзники» мчались теперь куда-то кверху. Пудовые кулаки громили квартирные двери. Доски хрустели под ударами, как тонкая фанера. Люди, готовясь ударить, злобно выли, звенела битая посуда, плакали хрустальные подвески столовых и гостиных ламп. И над всем стоял чей-то тоненький-тоненький, неживой, ненастоящий визг…

— Пойдем, Дуська, не могу я! Это что-то дикое. Пойдем скорее, — разнервничался Костя. — Какие бывают люди. Хуже зверей…

Гимназисты мчались вверх по улице. Мальчишки неслись им навстречу, улюлюкали, свистали, визжали, словно за волком летела стая гончих. Кто-то озорной, просто так себе, ломал палисадник у маленького дома. Стоял непрерывный свист, и рвало воздух женское взвизгивание.

Далеко внизу, у городской бани, заворачивала за угол манифестация. Сверху, из города, громко стуча копытами лошадей, звеня удилами и ножнами шашек, нестройной группой мчались пять городовых…

Над домом уже поднимался столб черного, едкого дыма.

Дверь была обита клеенкой с зелеными плоскими гвоздиками, и на черном фоне резко выделялись две карточки, одна под другой. Верхняя — внушительная, медная, на которой прописными размашистыми буквами выгравировано:

СТАТСКИЙ СОВЕТНИК

ИГНАТИЙ ФЕДОРОВИЧ

МАРУЩУК

и нижняя — на белом ватмане, с модными рваными концами, древнерусской вязью:

СОФЬЯ НИКАНДРОВНА МАРУЩУК

— Э, брат, да он статский советник! — удивился Ливанов.

— Тоже чины! — сказал Андрей. — За выслугу лет.

— Положим, подозрительным статского не дают даже за выслугу лет. Немножечко придерживают за фалды. Папахен рассказывал со всеми подробностями. Помнишь Плешь? Он статского давно выслужил, а ушел в отставку коллежским.

— Ты что, все чины знаешь?

— В молодости изучал табель о рангах, — важно заметил Ливанов. — Но с годами приходит мудрость, и вкус к карьере теряется…

— При случае приобретешь с той же быстротой.

— Бывает, случается… — философски покачал головой Ливанов.

— А жене зачем отдельная карточка? — спросил Котельников.

— Это, брат, фасон! Это значит — я сам по себе, а жена сама по себе.

— Ну, звони, Андрей! Что вы митинг на площадке устроили?!

— Ой, ребята, — колебался Андрей. — Не знаю, что говорить будем. А вдруг как выкатится, да к нам: «Вам что угодно, господа?»

Дверь открыл сам Марущук. У него на плечах, покачивая коротенькими пухлыми ножками в тапочках, сидел двухлетний сын. Очки педагога съехали на самый конец не вполне римского носа, и прядь волос, священной обязанностью которой было прикрывать многообещающую плешь, мокрой тряпочкой упала на лоб. Не здороваясь, он закричал:

— Мариша! Возьми Борьку!

Борька быстро перекочевал с плеч отца на руки молодой красивой девушки в украинской сорочке.

Марущук поправил воротник, посадил на место очки и прядь волос и, приняв позу и выражение лица, свойственные человеку, которого застали врасплох, сказал:

— Очень рад, очень рад! Люблю, когда ко мне заходит молодежь. Прошу в кабинет. — Он приподнял портьеру и показал гимназистам небольшую темноватую комнату.

В комнате стоял большой шкаф в стиле жакоб, наполненный книгами, кожаный диван, два кресла и письменный стол, на котором высились стопки ученических тетрадей, пудовый немецкий атлас и двадцать два тома Момзена [8] Классическая работа по истории Рима. в разных переплетах.

— Прошу. Занимайте места! — суетился хозяин. — Не угодно ли? — протянул он гимназистам кожаный портсигар. — Мы здесь, так сказать, в месте неофициальном.

Гимназисты курить отказались.

— Мы к вам, Игнатий Федорович! — начал Котельников.

— Так, так, слушаю, — пускал дым к потолку Марущук.

— Сейчас вокруг нас творится много странного и для нас подчас совершенно непонятного. Страна волнуется… Мы знаем это из газет… Даже в нашем городе происходят события. На Востоке у нас неудачи. А объяснить нам все это некому… Ну, вот мы и решили пойти к вам.

— Что ж, хорошо. Я очень рад, — продолжал пускать дым к потолку Марущук, не меняя позы. — Я очень рад!

— Нам кажется, — вмешался Андрей, — что вы лучше других, правильнее других понимаете события. Мы очень просим вас, расскажите нам, что это происходит и что же в конце концов будет?

Марущук долго тыкал недокуренной папиросой в пепельницу, по-видимому о чем-то размышляя, затем засунул обе руки в карманы пиджака, посмотрел в окно и стал молча ходить из угла в угол.

Три пары глаз следили за выражением лица хозяина.

— Я думаю, — начал, наконец, Марущук, медленно роняя слово за словом, — с чего начать… Все это очень сложно и, конечно, может быть объяснено различно… Вот, например, вчерашние манифестанты объясняют все события весьма упрощенным способом.

— Жиды и масоны, — подсказал Ливанов.