Наталья Дурова - Птичий глаз

А у Ольги всё по-другому. В школе двойки да тройки. И её это не волновало. Мать настояла, чтобы Ольга перестала ходить в школу. Было решено: на будущий год она снова пойдёт в девятый класс.

И вот пятый год без отца…

В передней послышались голоса, мать распахнула дверь.

— Ну, в этой комнате, кажется, всё. Оленька, что ты сидишь здесь? Форточка открыта. Сквозняк. Идём, идём, а то простудишься.

— Теперича, я думаю, нужно стол подтянуть. Только куда его, в ту или в эту комнату ставить?

Михайло посмотрел на Антонину Ивановну.

— В эту, угловую. Тут мать и сын, мальчик лет десяти, кажется. А здесь одинокий. Вот, Михайлыч, сдаём комнаты…

Вечером, когда все жильцы съехались, Антонина Ивановна быстро заварила себе кофе и больше старалась не выходить из своих комнат.

В передней появилась плетёная корзина. И когда она попадалась на глаза, становилось как-то особенно не по себе.

Впервые квартира казалась такой неприглядной и не своей.

Ольга стояла у окна и, когда вошла мать, даже не оглянулась. В форточку с шумом врывался ветер. Он бился о стекло, шелестел листьями, заставляя дрожать тёмные силуэты деревьев.

Мать вздохнула. Ольга зябко повела плечами и отошла от окна.

— Ну вот, ты опять, мама… Чего ты плачешь? Ведь ничего страшного не случилось.

— Ох, Олюшка, дожили мы. Людям в глаза посмотреть стыдно. Боже мой, да за что же это?

Ольге хотелось протестовать, но тут же ей показалось, что мать права, что жизни у них нет, её заменила пустота, в которой теперь всё выглядело в ином свете: на гобеленах проступала штопка, и всюду пыль чувствовала себя полноправной хозяйкой. Даже люди и те как-то изменились: бабушка стала резкой, а у матери появилась бережливость, иногда просто переходящая в необузданную скупость.

Ольгу давило это гнетущее сочетание квартирной пыли, медлительности жизни и теперь обычной для всех раздражённости. Хотелось чего-то другого. Но всё, за что бы Ольга ни бралась, валилось из рук. Она решила засесть за зубрёжку, а в будущую осень снова попытать счастья и пройти в какой-нибудь институт, где нет математики. Но учёба не шла в голову, а третий год проваливать приёмные экзамены было совестно.

Когда Ольга решала идти работать, мать и бабушка в один голос заахали:

— Стыдно! Дочь такого человека будет работать на заводе. Да что ты?!

— Оставь, мама! Ольга вплотную подошла к матери, обняла её за плечи и прижала к себе.

Всё лучше, чем бабушке быть лифтёршей!

Когда домоуправ грубо и нетактично предложение устроить бабушку лифтёршей, Ольга видела, как взметнулась рука матери, как зарделись её щеки и как она одним дыханием произнесла:

— Матери моего мужа лифтёршей? Да вы с ума сошли!

Людям хочешь лучше сделать, а они вон ещё оскорбляются. Как хотите! домоуправ сердито посмотрел на Антонину Ивановну и повернулся было, чтобы уйти.

— Нет! Нет! Вы меня не поняли, Владимир Николаевич! Я не хотела вас обидеть. Видите ли, как-то неудобно… Мать остановила его и попыталась улыбнуться, но лицо её только болезненно сморщилось. Может быть, что-нибудь другое?

— А что другое? Когда вы ничего не можете. За всю свою жизнь небось палец о палец не стукнули. Горе мне с вами!

Ольге захотелось немедленно выгнать домоупраиа: как он смеет оскорблять их! Но она видела: мать даже не шелохнулась, а только с надеждой смотрела на домоуправа.

Тот потёр лоб большим пальцем, деловито оглядел переднюю и, подумав, сказал:

— Тогда попробуйте сдать комнаты, жильцов в момент найти можно.

— Найдите, Владимир Николаевич! Найдите, голубчик! Я вам буду очень благодарна…

— Ну что, ба? Как? обратилась Ольга к только что вошедшей бабушке.

— Ничего, кажется, милые люди. Особенно этот инженер одинокий, Гаглоев. Весёлый такой. Я ему говорю: «Что же вы так налегке-то?» Смеётся. «Весь мой багаж, говорит, это вот друг портфелюга». Зато у этих вещей, вещей! А ты, Антонина, опять раскисла. Стучат, кажется, или мне послышалось? Не привыкли мы к стуку. Да, да, войдите!

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянуло миловидное лицо жилички.

— Вы извините. Мне прямо неловко. Вы не дадите чашечку? Тёма, сын мой, чаю захотел, а я ещё не распаковалась, она несмело произнесла это, не зная, к кому из трёх женщин обратиться.

— Сейчас, сейчас, бабушка подошла к буфету, достала маленькую кузнецовского фарфора чашку и протянула её жиличке. Если что-нибудь нужно, вы не стесняйтесь. Обращайтесь обязательно. Мало ли что! Вы не стесняйтесь, меня зовут Прасковья Семёновна!

Когда жиличка вышла, мать забралась в уголок дивана и, ни с кем не говоря, тихо всхлипнула.

«Началось!» подумала Ольга, глядя на неё.

Чаёвничала одна бабушка.

В квартире всё время было шумно. Утром Ольгу будило ешё ленивое от сна позёвывание матери, шарканье домашних туфель, и она, злая и невыспавшаяся, вставала и шла умываться. Завтракали втроём. Мать не спускала глаз с Ольги, и девушку начинал раздражать её пристальный взгляд. Она знала, что матери грустно смотреть на неё, теперь неряшливо и как-то серо одетую. Ольга видела, как тускнели глаза матери, когда перед праздником она вновь и вновь обводила взглядом комнату, выискивая, что бы ещё отнести в комиссионный.

Расставаться с вещами ей всегда было жаль. Пенсию, которую получали за отца, Антонина Ивановна приберегала. Она всегда ругалась с бабушкой, когда та говорила:

— Попомнишь моё слово, Антонина. Висеть нам в списке. Мне-то что! Ты же сама первая расквасишься.

— Жильцы… начинала мать.

Жильцы жильцами. Тебе за три месяца было уплочено? Было. Ну и вот. Ещё две недели они могут жить, а потом уж и деньги. А за квартиру, как ни крутись, как ни вертись, платить завтра нужно. Последний день. Д-да… тянула своё бабушка, и мать скрепя сердце отдавала ей деньги.

После таких бурных сцен мать старалась ни с кем не разговаривать. Она отправлялась в поликлинику. У неё в последнее время выработалась привычка ходить по врачам, с удовольствием выслушивать их консультации и получать узкие полоски рецептов. Дома она всем их показывала, приходила в ужас от своих болезней и с трепетом рассматривала мудрёные латинские названия, но никогда не хотела получать по ним лекарства, считая это ненужной роскошью. Она довольствовалась плоскими тюбиками пирамеина, купленными за аптечным прилавком, где у каждого лекарства была своя этикетка и твёрдая стоимость. Рецепты Антонина Ивановна копила так же аккуратно и бережно, как когда-то санаторные книжки. При каждом удобном случае она старалась затянуть к себе жиличку и, разбирая гардероб, поплакать при ней. Но потом ей стало казаться, что жиличка чересчур черства, и она начинала сердиться.

— Вы не думайте. Да-да, это всё не так-то просто добывалось.