Наталья Дурова - Котька

Так прошла наша премьера, после которой я очутилась в больнице, а Котька, ни в чём не виноватая, решившая поиграть с незнакомым для неё платьем и случайно поранившая мне ноги, тоскливо сидела у себя в клетке.

Через два дня, когда мне стало легче, из дирекции цирка пришли со мной советоваться, что делать с рысью. Переправить ли её в зверинец или сдать на шкуру в краеведческий музей. Оставлять для работы животное, почуявшее кровь дрессировщика, опасно.

Я смотрела на пришедших ко мне в больницу людей и удивлялась. Неужели им непонятно, что Котька — год моей жизни, моё детище, с которым мне расстаться невозможно? Я ничего не ответила им, но они поняли, что расстаться с рысью я не могу.

Из больницы они поехали в цирк. И там продолжали обсуждение, что же делать с Котькой. Среди стоявших около клетки была и моя мама. Она взяла палку с острым концом, несколько кусочков мяса и стала кормить Котьку. Голодная рысь громко рычала и не хотела подниматься с места.

— Ну что же ты, Котька! — сказала мама. — Иди! Нельзя голодать, а то мне попадёт от твоей хозяйки.

Этими словами мама, сама того не зная, яснее ясного ответила на вопрос, который поставила передо мной дирекция цирка. Котька была спасена и вместе с другими животными отправлена в Ленинград, где после выздоровления я должна была вновь выступать с ней.

Но случилось так, что больше я уже не видела ярко залитого светом манежа. Непоправимое горе неожиданно обрушилось на меня: погибла мама. Я поняла: в цирк вернусь не скоро. Есть такой старый неписаный закон циркового манежа: случись у дрессировщика горе или радость — чувства, настолько огромные, что он не может скрыть их от своих животных, — то такой дрессировщик не имеет права выйти на манеж.

Я пришла проститься с Котькой, выпустила её в вольер, она радостно заурчала и стала тереться о мои ноги, а я глядела на Котьку и не видела её. Мне было горько. Хотелось, чтобы снова раздался ласковый голос мамы: «Ты уже кончила репетировать? Пора!»

Но мамы не было. Было только большое, непоправимое горе, от которого я вдруг впервые потеряла самообладание и, прижав к себе Котькину голову, заплакала. Сейчас Котька могла бы порвать меня. Но она как будто всё понимала. И я чувствовала, как её шершавый язык лижет мои мокрые щёки. Слышала вкрадчивое мурлыканье и ощущала, как, ласкаясь ко мне, Котька то выпускала, то прятала свои острые когти.

Потом Котька, словно читая мои мысли и видя мою беспомощность, осторожно высвободила из моих рук свою голову и ушла в клетку. И оттуда долго и жадно смотрела на меня.

Наверное, в этом странном поведении зверя сказалось его недоумение: ведь такой слабой ей не приходилось видеть меня. Но об этом я догадываюсь только сейчас, стоя на вокзале и ожидая поезда, с которым ехала Котька на свои гастроли, где выступала уже без меня.

Мимо проходят люди. Их всё больше и больше. Они оживлены.

Видимо, пришёл состав с нашими животными. Да, правильно. И вот я у клетки. Передо мной большая, безразличная ко всему и уже незнакомая мне рысь.

— Котька! Котька! — повторяю несколько раз, стараясь быть спокойной и не отрываясь смотрю на неё.

Рысь неподвижна.

— Котька!

Она шевельнулась и снова застыла, будто прислушиваясь.

— Котька! — уже с отчаянием кричу ей и прижимаюсь к самой решётке.

Вдруг Котька рывком вскакивает и, глухо заворчав, идёт на мой голос…

Подходит, неторопливо обнюхивает моё пальто и снова бредёт к себе в клетку.

— Котька!

Мне снова хочется позвать её. Однако это бесполезно: Котька лишь смутно помнит мой голос. Что ж, так и должно быть — ведь у неё теперь новый хозяин