Лев Кассиль - Улица младшего сына

Володя и тут упросил, чтобы его взяли для связи.

Дерунов своими тонкими, чувствительными пальцами осторожно извлек из-под низа стены камень, закрывавший специально оставленную лазейку, посветил через нее фонариком, ощупал почву по ту сторону стены и осторожно прополз туда. Володя тоже было юркнул за ним, но был бесцеремонно оттащен за ноги назад. Некоторое время все стояли молча у стены. Через пазы между камнями слабо пробивался свет фонаря, который взял с собой Дерунов. Но через минуту фонарь сапера показался в отверстии стены, а за ним просунулся и сам Дерунов. Сапер сообщил, что за стеной весь коридор минирован гитлеровцами и он сам чуть было не подорвался; а на ракушечной пыли, покрывающей пол галереи, Дерунов заметил рябые от гвоздей следы солдатских ботинок немецкого образца и свежие рубчатые отпечатки женских и детских галош.

Несомненно, фашисты обнаружили этот коридор и, перед тем как самим спускаться, гоняли сюда советских граждан, женщин и детей, проверяя на них, не заминировали ли партизаны подходы к стене. Пробиваться к цистерне было уже бесполезно: она была, вернее всего, уничтожена. А если даже и уцелела, то воду оттуда брать было нельзя: ее, вероятно, отравили гитлеровцы…

У дяди Яши, человека предусмотрительного и заботливого, оказался, правда, припрятанным в другом штреке небольшой резервуар с водой, который он называл неприкосновенным запасом. Теперь все спасение было в этой сбереженной воде, но ее было очень мало. С этого дня каждый глоток стал драгоценным. Ввели строжайший водный паек — по стакану на душу в день. Только больным и раненым разрешалось выдавать немного сверх этой скудной нормы.

Через день новым взрывом вражеской мины был разрушен искусно сложенный дымоход из камбуза. До этого дым очага отводился в одну из верхних галерей и там рассасывался, незаметно выходя на поверхность. Теперь едкий угар, кухонный чад и густая копоть стелились по всем жилым и служебным помещениям подземной крепости. Толстый слой копоти быстро лег на лица: приходилось жить не умываясь. За несколько дней люди стали такими же черными, как их собственные тени на стенах и сводах, которые освещало скупое горение фонарей, задыхавшихся в спертом, непроветренном воздухе. Пришлось отказаться от стирки белья. Копоть проникала под одежду, пропитывала ее. Нечем было мыть посуду; сперва ее вытирали сырыми полотенцами, тряпками, но они скоро так загрязнились, промаслились, что только грязнили посуду. Да и в руки взять их было уже противно… Беспрестанная жажда, нараставшая с каждым днем, мучила людей. Пробовали пить огуречный рассол, сохранившийся в больших кадках. Сперва казалось, что он утоляет жажду, но после него хотелось пить еще нестерпимее. Запах тмина и укропа вызывал тошноту. Только неугомонный дядя Яша продолжал сохранять свою непоколебимую, живительную веселость.

— Роскошная, между прочим, обстановка для жизни, — шутил он, моя руки рассолом, перед тем как взяться за приготовление обеда. — Как говорится, кругом шестнадцать, с огурцом — двадцать. Отчего такое выражение имеется? Кто знает? Никто не знает? Я знаю. Это в некоторые прошедшие времена на базаре цирюльники зазывали таким способом к себе публику. Дескать, постричь, побрить кругом — шестнадцать копеек. Ну, а если желаете с особым удобством, пожалуйте за щечку огурчик — бритва легче пойдет. Опять же при этом остается вам премиально вроде закусочки. Вот за это, с огурцом, уже двадцать… По чтобы огурцами руки мыть — это уже буквально царская жизнь. Мягчит кожу, придает красоту. Прошу не стесняться, пользуйтесь.

И люди невольно улыбались, облизывая сухие, горящие от жажды губы.

Гитлеровцы, осаждавшие подземную крепость, все больше и больше наглели. Уже несколько раз происходили стычки в большой штольне, которую партизаны прозвали «автохозяйством Любкина». Там, в широкой, наполовину обвалившейся штольне, накануне ухода партизан под землю застряла провалившаяся в осевшем грунте грузовая машина. Она заняла почти весь проход. Позади нее партизаны возвели укрепление; здесь имелась даже единственная на всю крепость небольшая противотанковая пушка. Из-за укрепления очень удобно было наблюдать за входом в штольню, который почти целиком загромоздила машина. Гитлеровцы уже несколько раз пытались вытащить грузовик на поверхность, чтобы очистить путь под землю, по каждый раз огонь с поста, которым командовал Любкин, балагур, отчаянная голова, совершенно не считавшийся с опасностью, встречал пришельцев, слепил и оглушал их из темноты провала.

Однажды утром сюда сунулся, пытаясь с двух сторон обойти грузовик, крупный отряд фашистов. Навстречу ему из-под земли ударила партизанская пушка, градом посыпались пули. Одна из них убила офицера, командовавшего отрядом. Гитлеровцы, страшась темноты, которая густо изрыгала огонь и свинец, бросились наутек, уволакивая за собой своих отчаянно вопивших раненых; труп офицера остался подле машины. Любкин вместе со своим напарником Макаровым обыскал убитого, и вскоре в штаб была вызвана Нина Ковалева, слывшая прежде в школе отличницей и, как выяснилось, всегда имевшая не ниже «хорошо» по немецкому языку. С ней пришла в штаб и Надя Шульгина.

Лазарев положил на стол, покрытый отсыревшим и закоптившимся ковром, бумаги офицера, несколько писем на имя Курта Швериха, фотографическую карточку, на которой была изображена полная, светловолосая Минни (так было написано на обратной стороне фотографии). На другой фотографии та же Минни стояла с Куртом на теннисной площадке. Оба были в белых костюмах. Минни, кокетливо закрываясь ракеткой, смотрела через решетчатый переплет ее струн на Курта, а он делал вид, что играет на своей ракетке, как на мандолине…

— Завлекает, интересничает, — сказала Надя Шульгина и хотела еще прибавить что-то, но увидела входившего комиссара и прикусила язык, вспомнив, как ей уже попало за ее словечки.

Явившийся с комиссаром Володя долго смотрел на фотографию.

Ему вспомнилась надломанная поцарапанная карточка — та, что была вложена в комсомольский билет моряка Николая Бондаренко, которого он умирающим подобрал у старой штольни.

Какое-то самодовольство было в развязных, деланных, перенятых с обложки киножурнала позах Курта и его девицы, хотя оба так и пыжились доказать, будто они даже не думали о том, что их фотографируют. Конечно, всего этого Володя не мог бы объяснить, но он думал о том, как не похожи были на эту парочку Николай Бондаренко и его севастопольская девушка, с откровенной и застенчивой старательностью снявшиеся у «моментального» фотографа на Приморском бульваре.

Потом девушки вместе с Володей, старавшимся припомнить все, что он учил на уроках немецкого языка, стали разбирать инструкцию, которая была обнаружена в бумажнике убитого гитлеровца.