Гектор Мало - В семье

Снова отворилась дверь, и, бесшумно скользя по паркету, в комнату вошел Талуэль.

— Ну, как идет перевод письма из Дакка?

— Я только начинаю.

— Тебе помешал господин Теодор? Зачем он приходил сюда?

— Взять английский словарь.

— Зачем это? Он не знает английского языка.

— Не знаю, он ничего не говорил.

— А не спрашивал он тебя, о чем речь в этом письме?

— Я не успела перевести и первой фразы, когда он вошел сюда.

— Уж не хочешь ли ты уверить меня, что не прочитала всего письма?

— Я еще не перевела его.

— Ты не успела написать его по-французски, но ты прочла его.

Перрина молчала.

— Что же ты молчишь?

— Я не могу отвечать.

— Почему?

— Потому что господин Вульфран запретил мне говорить про это письмо.

— От меня он не скрывает ничего. Все его распоряжения передаются через меня; все награды, все его милости делаются тоже через меня, и, значит, я должен знать все, что его касается.

— Даже его личные дела?

— А, значит, в этом письме говорится об его личных делах?

Перрина увидела, что проговорилась.

— Я этого не говорила: но я спрашиваю вас: если бы здесь сообщалось о его личных делах, я тоже должна была бы передать вам содержание письма?

— Тогда-то я тем более должен все знать, это в интересах самого же господина Вульфрана. Разве ты не слышала, что он заболел в результате огорчений, которые его чуть не убили? Если он неожиданно получит какое-нибудь известие, которое причинит ему новое горе или слишком сильную радость, это может стоить ему жизни. Поэтому-то я заранее должен знать все, что его касается, чтобы иметь время его подготовить, на что, конечно, у меня не будет времени, если ты сразу же пойдешь и прочтешь ему свой перевод.

Талуэль произнес это мягким, подкупающим голосом, который вовсе не походил на его обычный грубый и суровый тон.

Заметив, что Перрина слушает молча, не произнося ни слова, он продолжал:

— Надеюсь, ты меня понимаешь, и понимаешь, как важно для всех нас, для всего этого края, наконец, для тебя самой, чтобы здоровье господина Вульфрана не было подорвано какими-нибудь неожиданностями, которых он, скорее всего, не перенесет. На вид он еще бодр, но семейные неприятности расшатали его организм, а потеря зрения приводит его в отчаяние. Поэтому-то все мы должны заботиться о его душевном равновесии, и я, конечно, больше всех, потому что пользуюсь особенным его доверием.

Если бы Перрина не знала ничего о Талуэле, быть может, слова его и тронули бы ее, но рассказы работниц там, на чердаке, достаточно просветили ее на этот счет. Он просто хотел заставить ее говорить и только ради этого разыгрывал перед нею преданного слугу господина Вульфрана. Для нее было совершенно ясно, что и директор, и Теодор желали только одного: узнать, что сообщается в письме из Дакка. Недаром господин Вульфран запретил ей передавать кому-нибудь содержание письма. Значит, он предвидел, что могут быть попытки узнать это, и, вероятно, даже догадывался, с чьей именно стороны. Что ж, тем хуже для этих господ: она ни за что не нарушит слова, данного слепому старику, что бы там дальше ни было.

Талуэль стоял, облокотившись на стол и пристально глядя в глаза девочки, точно гипнотизируя ее, как змея. Перрина собрала всю свою храбрость и твердым голосом сказала:

— Господин Вульфран запретил мне говорить кому бы то ни было об этом письме.

Талуэль выпрямился, взбешенный таким сопротивлением, но затем, овладев собой, опять склонился к ней и проговорил:

— Вот именно мне-то и можно сказать, потому что я не кто-нибудь, а второй господин Вульфран.

Перрина не отвечала.

— Да ты просто глупа! — воскликнул он сдавленным голосом.

— Конечно, я глупа.

— Ну, так постарайся понять, что для того, чтобы удержать место, которое дал тебе господин Вульфран, тебе нужно прежде всего быть умной; а так как ума у тебя нет, то и места этого ты не сохранишь, и я настою на том, чтобы тебя прогнали. Это ты понимаешь?

— Да, сударь.

— Ну, так подумай об этом! Подумай о том, какое ты занимаешь положение сегодня и каким оно будет завтра, когда ты очутишься на улице. Подумай и ответ сообщи мне сегодня вечером.

И не говоря больше ни слова, он так же, по-змеиному скользя по паркету, вышел из комнаты.

— «Подумай!»

Перрине некогда было размышлять, так как господин Вульфран с нетерпением ожидал перевода и каждую минуту мог вызвать ее к себе.

И она снова принялась за письмо, рассчитывая, что за работой волнение ее несколько уляжется и у нее еще будет время более хладнокровно обдумать свое положение; ведь говорить с Талуэлем придется вечером, а перевод нужно нести сейчас, — значит, сначала письмо, а потом уже свои личные дела.

«Самым главным затруднением в моих розысках, как я уже имел честь объяснить вам, было получить нужные сведения о событии, случившемся так давно, — я говорю о женитьбе господина Эдмонда Пендавуана, вашего дорогого сына. Преподобный отец Леклерк, благословивший этот союз, умер, не успев сообщить мне никаких подробностей, и только после долгих розысков и расспросов мне удалось собрать необходимый материал, который и спешу теперь сообщить вам. Из всего, что я узнал, можно заключить, что особа, сделавшаяся женой вашего сына, была щедро одарена не только внешней красотою, но и всеми прекрасными качествами ума и сердца»…

Четыре раза принималась Перрина переводить этот отрывок, чуть ли не самый трудный из всего письма, и, наконец, решилась передать его дословно, хотя и сознавала, что перевод ее далеко не идеален.

«Давно уже миновало то время, — переводила дальше девочка, — когда все познания индусских женщин ограничивались уменьем держать себя в обществе, а образование, в европейском смысле слова, считалось не только не нужным, но даже вредным; в настоящее время большинство представителей даже высших каст дает своим детям образование без различия пола, памятуя, что в древности покровительницей науки считалась индийская богиня Сарасвати. Невестка ваша принадлежала именно к той категории; отец и мать ее, происходившие из касты браминов, то есть дважды рожденных, по выражению индусов, имели счастье быть обращенными в нашу религию преподобным отцом Леклерком в первые же годы его миссионерской деятельности. Но главным препятствием в успехах нашей деятельности в Индии является могущественное влияние каст, и вследствие этого, если кто-нибудь меняет свою веру, он в то же время исключается и из своей касты, лишается своего общественного положения, теряет все свои связи и как бы изгоняется из общества, к которому принадлежал. Так случилось и с этой семьей, которая только потому, что перешла в христианство, утратила свои права по происхождению и обратилась вдруг в париев.