Мария Парр - Вафельное сердце

— Ты уезжаешь? — шепнул я.

Лена отвернулась и посмотрела в окно. В нем отражался я. Мы смотрели друг на дружку темном окне, а потом Лена встала и проскользнула мимо меня. Зашла в свою комнату и тихо закрыла дверь.

Ленина мама выронила все, что держала в руках.

— А ты не знал, Трилле? — спросила она, и вид у нее стал еще более несчастный и испуганный, чем у моей мамы. У нее в волосах зацепился кусок скотча. Она перешагнула через коробку и обняла меня двумя руками.

— Все это ужасно! Но мы будем часто-часто приезжать в гости. Даю слово. И город совсем близко.

Остаток недели я и Лена сидели по своим домам.

— Ты не хочешь пойти поиграть с Леной, пока она не уехала? — много раз спрашивала мама.

Похоже, во всем мире один я понимаю Лену. Конечно, мы не могли теперь играть.

В Новый год у нас дома устроили прощальную вечеринку, наготовили кучу вкусной еды, пускали ракеты. Исак приехал тоже. Я не мог говорить ни с ним, ни с Леной. Она, кстати говоря, тоже ни с кем не разговаривала. Весь вечер она сидела и смотрела сердито — рот был как черта. Он округлялся только, когда дед ставил пальцы ей на щеки и нажимал, чтобы всунуть ей в рот конфету.

Когда пришла грузовая машина, я встал у окна канатной дороги и смотрел, как грузчики, Ленина мама и Исак выносят из белого домика коробки. В последний момент вышла Лена. Я думал, им придется тащить ее, но она вышла сама и села назад в машину Исака. Я понял, что мне надо спуститься вниз, но сперва я зашел к себе и снял со стены Иисуса.

Лена не посмотрела на меня. Между нами было толстое стекло машины. Я постучал и даже удивился, когда она опустила стекло. Узкой щели как раз хватило для того, чтобы я просунул в нее Иисуса. И чтобы я сумел сказать в нее «пока». Но, видно, она была недостаточно широка, чтобы Лена ответила.

— Пока, — прошептал я еще раз, но Лена лишь крепко потянула на себя мою наследную картину и еще сильнее отвернулась от окна.

И они уехали.

В тот вечер мне было так грустно, что я вообще не знал, как жить дальше. О том, чтобы заснуть, и речи не было. Папа понял это, потому что поздно вечером он поднялся ко мне. С ним была гитара.

Я ничего не сказал. Присевший рядом папа тоже молчал. Он спел «Трилле-тилле-бом», как в детстве. Это лично моя песня, папа написал ее специально для меня. Спев ее, папа сказал, что сочинил новую песню специально для меня, эта песня дня называлась «Грустит папа, грустит сын».

— Хочешь послушать, Трилле?

Я кивнул едва заметно.

И пока зимний ветер задувал на улице, а в доме все спали и видели сны, папа спел мне «Грустит папа, грустит сын». Мне было почти не видно его в темноте. Я только слышал.

Внезапно я понял, для чего мне папа.

Когда он закончил, я разрыдался. Я рыдал до икоты. Я плакал о том, что у Лены нет папы, и что баба-тетя умерла, и что мой лучший друг уехал, не сказав даже «прощай».

— Я никогда больше не вылезу из кровати!

Ничего страшного, он будет носить мне еду прямо в постель, пообещал папа, а я могу спокойно лежать здесь до конфирмации. Я зарыдал еще пуще. Получалась какая-то кошмарная жизнь.

— Я больше никогда, никогда не буду радоваться? — спросил я.

— Конечно, будешь, Трилле-бом, — сказал папа и взял меня на руки, как будто бы я малыш.

Так я и заснул в тот вечер у него на руках, надеясь никогда, никогда больше не проснуться.

Я все-таки вылез из кровати на другой день.

— Чего я буду лежать? — сказал я деду, и он от всего сердца поддержал меня.

— Да, дружище, это тебе не поможет.

Но я перестал радоваться, хотя через пару дней, может, это уже не было заметно. Я ходил, бродил, я старался улыбаться всем, кто был со мной ласков (а ласково держались со мной все), но в душе я оставался очень несчастным. Я вдруг останавливался посреди какого-то дела и не мог понять, как может все так мгновенно измениться. Совсем недавно Щепки-Матильды была полна вафель бабы-тети и криков Лены, и внезапно все самое в жизни дорогое отнялось у меня. Мне не с кем стало ходить в школу, не с кем играть, кроме Крёлле, не с кем сидеть в окне канатной дороги. Где-то внутри меня был большой щемящий комок грусти, и он болел все время. Больше всего — из-за Лены.

Без нее все в жизни изменилось. По деревьям не хотелось лазить. Ноги не бежали и не шли. Лена, как выяснилось, заведовала и едой тоже, потому что вдруг все потеряло всякий вкус. Даже бутерброд с паштетом, даже мороженое — все казалось безвкусным. Я стал подумывать совсем бросить есть. Пожаловался деду, но он посоветовал, наоборот, воспользоваться моментом и начать кушать вареную капусту и рыбий жир, раз уж мне все равно.

— Не проворонь свой шанс, парень!

Дед был самым лучшим, что осталось у меня в жизни. Он все понимал и не лез в душу. И он тоже грустил и тосковал. Как все на хуторе. Нам было плохо без бабы-тети, и без Лены, и без ее мамы. Но мы с дедом скучали сильнее всех. Проснувшись, мы начинали горевать — и горевали весь день, пока не укладывались спать.

Прошла целая неделя, и я даже прожил без Лены первую пятницу, и вот мы с дедом сидим за столиком в его небольшой кухне и слушаем ветер. Утром я сходил в школу, туда и обратно я шел один. Вернулся я совершенно синий от холода и слез. Кроме деда, дома никого не было, и он сделал мне горячий кофе. Он налил мне полчашки и положил десять сахарков. Дед — это просто чудо. Десять сахарков! Я рассказал ему, как прошел день. Мальчишки говорят, что в классе без Лены стало скучно. Теперь у нас класс какой-то тихий и примороженный, совсем не такой образцовый, каким он должен был бы стать без девчонок, по представлениям Кая-Томми. Я замолчал и машинально ковырял сахар. Мысль о том, что Лена никогда больше не будет учиться в моем классе, была такая горькая, что даже заболел живот.

— Дед, я так ужасно скучаю, — сказал я под конец и снова заплакал.

Тогда дед посмотрел на меня серьезно и сказал, что скучать по кому-то — самое прекрасное из всех грустных чувств.

— Пойми, дружище Трилле, если кому-то грустно оттого, что он скучает без кого-то, значит, он этого кого-то любит. А любовь к кому-то — это самое-самое прекрасное на свете чувство. Те, без кого нам плохо, у нас вот тут! — и он с силой стукнул себя в грудь.

— Ох, — вздохнул я и вытер глаза рукавом. — Дед, но ведь ты не можешь играть с тем, кто у тебя здесь, — и я тоже ударил себя в грудь и вздохнул.

Дед тяжело вздохнул и все понял.

И мы замолчали, дед и я. Ветер дул за стенами дома с шумом и воем. У меня не было никакого желания идти кататься на санках самому с собой.

Когда я вернулся, мама уже приготовила на обед мое самое любимое блюдо. В третий раз за эту неделю. Наверно, стоило ей сказать, что мне теперь все невкусно, но я смолчал.

Когда я ложился спать, мои улыбательные мускулы болели от напряжения. Они перетрудились и устали.