Николай Жданов - Петроградская повесть

— Кто вздумает убежать — застрелим! — кричит юнкер и, гремя цепью, закрывает железные створки ворот.

В подворотне было полутемно и сыро.

Здесь уже находилось несколько человек, очевидно случайных прохожих, загнанных сюда ещё до нас.

Толстый дядя сидел на чемодане и пугливо озирался на ворота. Старый шарманщик дремал, стоя рядом со своей шарманкой и пряча голову в воротник. Около него на каменной ступеньке примостилась женщина, должно быть прачка, с корзиной белья на коленях.

Я оглянулся вокруг и понял, где мы: в эту вот узкую дверь увели Митрия. Вот здесь лежал Серафимов. На булыжнике ещё заметны следы крови и клейстера. Ведёрко валяется в углу, только оно совсем смято, похоже, что по нему проехало колесо.

Мы отошли подальше в глубину арки и стали осматриваться.

Арка выходила на прямоугольный мощёный двор, заставленный поленницами сырых осиновых дров. В углу видна была бетонная помойка с мусором. Со всех сторон поднимались кирпичные стены без окон.

Только в одном месте у самой земли было небольшое продолговатое окошко. Из него торчала жестяная труба и струился синеватый дымок.

Становилось совсем темно. Иногда из-за ворот с улицы доносились отрывочные голоса. Слышно было, как подъехала и потом уехала опять какая-то машина.

Время тянулось медленно. Мы с Любезным сильно продрогли.

Вдруг я услышал слабый протяжный стон. Мне казалось, что стон раздаётся, откуда-то из-за стены.

— Слышишь, стонет кто-то? — прошептал я, хватая Любезного за руку.

Любезный тоже прислушался. Но теперь всё было тихо.

— Чудится тебе, — проворчал он.

Однако минуту спустя он подошёл к низенькой, обитой клеёнкой двери, которую я раньше не заметил, и приник ухом к дверной обивке.

— Врёшь ты всё, — повторил он совсем уверенно и тотчас, как заяц, отпрянул в сторону.

Дверь отворилась. Перед нами оказался бородатый рослый старик в красной косоворотке, в старом жилете поверх неё. Он, насупившись, смотрел на нас сквозь очки в простой железной оправе.

Из полуоткрытых дверей заманчиво несло печным теплом.

— Кто вы такие?

— Нас юнкера сюда загнали и ворота заперли, — жалобно сказал Любезный. — Пустите ненадолго, дядечка, зябко очень!

— Не могу я всех сюда пустить, — сердито ответил старик, но всё-таки пошире приоткрыл дверь. — Ладно, погрейтесь у печурки, только чтоб не галдеть у меня.

Мы оказались в крохотной каморке, где жарко топилась маленькая железная печка; коленчатая самоварная труба тянулась от неё в окошко. Над столом горела тусклая лампочка, а в углу на топчане кто-то лежал, и видны были торчавшие из-под шинели широкие голые пятки.

И тут я увидел стоптанные солдатские сапоги. Они лежали на полу около топчана. Я сразу узнал их: это были сапоги кашевара.

— Дяди Серафимов! — позвал я хриплым, точно не своим голосом.

Человек под шинелью повернулся, и я увидел, что это действительно кашевар. Он посмотрел на меня мутными, непонимающими глазами, как на чужого.

— Нет, теперь нас не возьмёшь! Теперь не возьмёшь!.. — проговорил он, вертя головой.

Видно было, что он бредит.

— Ты знаешь этого солдата? — спросил старик.

Я сказал, что это кашевар Серафимов и что мы с ним вместе расклеивали декреты.

— Декреты? — Старик показал на стол, где лежал разорванный и смятый, но потом тщательно разглаженный декрет «О земле». Он подобрал его, наверное, в подворотне.

— Теперь понятно, за что они ухайдакали твоего кашевара, — продолжал старик. — Я гляжу: валяется за поленницей. Думал: убитого оттащили. Нет, слышу, стонет.

— А вы, дедушка, кто? — спросил Любезный.

— Я-то? — переспросил старик. — Я сюда сторожем нанимался, церковь сторожить. Церковь тут у них домашняя. Ещё когда старая княгиня была жива, для неё построили, чтоб ей, значит, далеко не ходить.

— А теперь тут юнкера живут?

— Зачем юнкера? Барон Берг живёт, сенатор. Сам-то стар уже, так сын его всем распоряжается. Офицер из Генерального штабу. С Николаем Николаевичем, великим князем, в Ставке служил. Вот они вокруг него теперь, юнкера-то, и вертятся. Оружия сюда навезли, пулемётов — чего только нет!..

— А вы, дедушка, за кого? — спросил снова Любезный.

— Я-то? — Старик поднялся из-за стола. — За кого, спрашиваешь? Да если бы я в жизни своей человек был, а не лакей, тогда бы я тебе сказал за кого. А так что же я тебе скажу?

— А вы разве не человек? — удивился Любезный.

Старик не успел ответить. Над дверью коротко звякнул звонок, и, надев вытертый полушубок, сторож поспешил во двор.

Серафимов, повернувшись лицом к стене, лежал неподвижно, должно быть в забытьи.

Мы подождали немного и тоже вышли.

Под арку, светя фарами, въезжала большая закрытая машина с красным санитарным крестом на кузове.

Толстый дядя с чемоданом, шарманщик и женщина в испуге прижались к стене.

— Эй, убирайтесь, пока целы! — закричали им от ворот.

И они, как куры с насеста, сорвались со своих мест и исчезли в темноте.

Мы тоже хотели удрать, но в это время юнкера стали открывать ту самую узенькую железную дверь, в которую вчера втолкнули Митрия. И мы притаились у стены.

Слышно было, как они возятся с ключами.

— Ни черта не видно! Зажгите свет! — сказал кто-то с досадой. — Тут лампочка разбита. Как же будем патроны грузить?

— Паникадило зажжём, — отозвался насмешливый голос — Здесь церковь. Видишь, Иисус Христос собственной персоной!

— Не богохульствуйте, Косицын.

Чиркнули спичкой.

В колеблющемся жёлтом пламени свечи призрачные тени юнкеров метались под сводами арки.

Юнкера выносили и грузили в санитарную машину ящики с патронами. Они работали сосредоточенно, молча.

Их было четыре человека, но работа подвигалась медленно. Они брали по одному маленькому ящику и сначала подтаскивали и складывали на край кузова, а потом влезали сами и передвигали ящики дальше, в глубь машины.

Когда они отходили от дверей, мы с Любезным старались заглянуть в церковь, но слабое пламя свечи освещало только небольшое пространство у дверей, и дальше ничего не было видно.

— Так мы провозимся до второго пришествия! Послушайте, Косицын, почему вы не взяли солдат?

— Странный вопрос. Солдат с нами маловато.

— Вы хотите сказать, что солдаты предпочитают большевиков?

— Это известно и без меня.

— Бросьте спорить, господа. Давайте передохнём.

Они уселись на ступеньках и стали курить.

— Вам не кажется, Косицын, что мы выступаем слишком поспешно? — послышался тот же голос, что спрашивал про солдат.

— Нам нельзя терять время: когда декреты Ленина распространятся повсюду, Керенскому не помогут и целые армии. Если мы не победим теперь, то не победим уже никогда, — раздался в ответ спокойный, чуть резковатый голос. Очевидно, он принадлежал тому, кого называли Косицыным.