Михаил Никулин - В просторном мире

— Гаврик, ты не запались от спешки. Побереги ноги. Вспотеешь — не напейся холодной воды… Что-то еще хотел сказать — забыл. Иди…

Они разошлись в разные стороны. Гаврику странно было, что последние напутствия Миши были очень похожи на материнские напутствия. Но когда так говорила мать, это было привычно и понятно. А вот наставления Миши беспокоили Гаврика. Казалось, что словами Миши ему сразу, сделали наказ и дед Иван Никитич, и Василий Александрович, и Пелагея Васильевна, и все колхозники… Гаврик бежал и останавливался, зная, что так он сбережет силы и легче преодолеет длинную дорогу. Он на минуту загляделся было на широкую пойму извилистого Миуса, на лучи скупого облачного заката, на меловые холмы, но, вспомнив наказ Миши, побежал дальше, успокаивая себя, что как-нибудь в другой раз посмотрит на эту красивую картину.

Он ясно не отдавал себе отчета в том, что в его душе созревало чувство ответственности. Оно помогло ему сейчас же уйти из мастерских МТС, несмотря на то, что там было что посмотреть: двигались приводные ремни, вертелись токарные станки, а за дверью сердито шипела автосварка.

Высокий, плечистый мастер с очками на закопченном носу звал Гаврика в столовую, но он не согласился пойти туда.

— Некогда? Тогда возьми с собой пару картофельных котлеток с луком…

Мастер прищурил глаз, положил Гаврику на плечо свою промасленную ладонь, на которой могло поместиться (Гаврик это видел) десять шарикоподшипников.

Мастер сказал Гаврику, что при спорой походке он непременно к восьми часам будет на станции. От мастера Гаврик узнал, что в восемь часов мастерские дают гудок и он слышен даже на станции. Не веря в спорость своего шага, он пробегал по сто, по пятьдесят метров и опять шел спокойным шагом. Было уже темно. Нарастающие волны северо-западного ветра донесли песню. Гаврик вспомнил, что когда он смотрел на пойму Миуса, на той стороне речки он видел работающих женщин.

«Огородная бригада… Домой идут», — подумал он и понял, что до развилка, где они с Мишей разошлись в разные стороны, оставалось совсем недалеко. А гудок на МТС, к его счастью, все еще не гудел…

У Миши в Петровском все Сложилось несколько трудней, чем он предполагал. Тот товарищ, кому писал записку Василий Александрович, выехал в колхозы, выехали и его заместители.

— Что бы тебе немного раньше прийти-то! Товарищ из райзо ушел, секретарша — тоже. Ну, да дорогу к ней я тебе покажу. Придется, парень, побегать на совесть, — объяснил Мише сторож райисполкома, толстый старик с подстриженной бородкой, казавшейся седым клочком на его большом круглом лице. — А может, придется и переночевать.

— Дедушка, ночевать ни за что нельзя. Дело у нас срочное, колхозное… И Василий Александрович так пишет, и дедушка Иван Никитич так приказывал.

Для Миши это была длинная речь, стоившая ему немалых усилий: он говорил сбивчиво и потел, как в бане.

— Тогда спеши к секретарше, к моей внучке Иринке Савчук. Она поможет тебе. Скажешь, что я особо прошу, — говорил старый Савчук, ведя за собой Мишу на улицу. — Если Иринка пошлет тебя к товарищу Приходько — знай, что Приходьков у нас целый батальон наберется… Так ты ищи Антона Ивановича Приходько.

Мише пришлось исколесить половину села, пока он нашел «секретаршу», потом Антона Ивановича Приходько.

В спешке и в темноте все дороги неровны. К тому же все время приходилось думать о Гаврике, и Миша, часто спотыкался. Мучила мысль, что он забыл сделать товарищу какое-то очень нужное предупреждение.

«Секретарша» уже собиралась ставить печать на наряд. Усталый Миша, считая свое дело завершенным, еще больше стал беспокоиться о Гаврике.

«Секретарша» дважды спросила, где его товарищ, Миша не слышал ее вопросов.

— Ты, мальчик, должно быть, по облигации уйму денег выиграл и не знаешь, как с ними быть?

Миша не мог признаться, что в это время он с упреком думал о себе: «И как это я не предупредил Гаврика, что носок у его правого сапога ощерился?. Чтоб по бурьянам и по камням не вздумал ходить!»

Темнело, загорались над Миусом одинокие звезды и прятались под покровом низко клубившихся облаков, когда Гаврик пришел на станцию. Убедившись, что Миши там не было, он прошел мимо станционных построек и заметил, что невдалеке тяжелым нагромождением возвышались стянутые сюда подбитые фашистские танки. Гаврик взобрался на самый высокий из них и через железнодорожные пути, через эстакады и длинные амбары смотрел на пешеходные стежки, что тянулись из Петровского к железной дороге.

Темнело все больше. Уже пришел и ушел девятичасовой поезд. Проводив его, Гаврик опять взобрался на танк и стоял там на поднявшемся ветру, с тревогой ожидая Мишу.

Гаврик свистал, но свист его заметно менялся, постепенно переходя от бодрого и веселого к задумчивому и, наконец, к грустному… И вдруг, как это и должно было случиться, уже потерявший надежду Гаврик услышал особенный ответный свист, какой мог сорваться только с губ Миши.

Миша свистал так, что было ясно: дела у него хороши и на сердце радостно.

— Гаврик, а я тебя уже давно вижу! Я сразу догадался, что на башне — это ты!

— Миша, а я знал, что ты непременно подойдешь к танкам! — крикнул Гаврик, пытаясь скатиться с башни на землю.

— Постой! Постой! — остановил его Миша. — Я тоже хочу взобраться. Нам надо посидеть там вместе.

Они уселись на башне танка. Рассказали о том, как трудно было и одному и другому.

— Забот было много, — смеясь, вздохнул Миша.

— Действовали самостоятельно, — сказал Гаврик и тоже засмеялся.

Они осмотрели пробоину танка. Вспомнили о майоре Захарове и пожалели, что заботы не позволяют остаться здесь на денек и постараться встретиться — ним или хоть бы издали посмотреть на него…

Потом они сошли с танка и направились на станцию искать дежурного.

Станция уцелела от войны, но все здесь живо напоминало о недавнем хозяйничании захватчиков. Эстакады, маленький перрон, похожий на все перроны степных станций, железнодорожные пути — все было подгружено в темноту облачной и ветреной октябрьской ночи. Лишь в самой большой комнате, где раньше пассажиры покупали билеты и ожидали своего поезда, тускло светила керосиновая лампа. От ее света в комнате становилось неприглядней и неуютней: сразу видно было, что, помимо голых, грязных, потрескавшихся стен, тут ничего не осталось…

Осеннему степному ветру легко было находить входы и выходы: дверей не было, а крыша и потолок зияли широкой пробоиной. Сквозняк вкривь и вкось гонял по комнате свои извилистые, холодные струи, пугая пламя лампы.

Ожидающих было мало — десять-двенадцать человек. Это были женщины-колхозницы. Мише и Гаврику узнать в них колхозниц не представляло особого труда по одежде, удобной и для дождливой и для морозной погоды, для работы топором, лопатой и за рулем автомобиля и трактора.