Зинаида Лихачева - Вася Чапаев

Буквари имелись только у Ефремова и Серова, остальные учились с доски. Иван Михайлович писал, а ребята списывали на свои грифельные доски. Иногда для того чтобы дети научились применять свою грамотность в жизни, учитель спрашивал их, какие вывески они прочитали на улицах. Ребята докладывали наперебой: «Бакалейная лавка», «Шорник», «Булочная»... Федька тоже поднял руку.

— Ну что ты прочитал, Ефремов?

Федька подмигнул Серову и ухмыльнулся:

— Самую хорошую вывеску: «Трактир».

Класс притих. Все почувствовали, что Федька опять старается досадить Ивану Михайловичу. И действительно, тот потемнел.

— Да, дети, — сдержанно сказал он. — Эта вывеска встречается чаще других, но это отнюдь не значит, что она самая хорошая, как утверждает Ефремов. Как раз наоборот... И я очень хочу, чтобы вы, когда станете взрослыми, не знали бы дорогу в это заведение...

Иван Михайлович снял очки и, протирая их, задумчиво смотрел куда-то поверх ребячьих голов. Видимо, близорукие, добрые глаза Ивана Михайловича увидели что-то очень хорошее, потому что лицо его прояснилось.

Вася даже обернулся, желая узнать, на что так пристально глядит учитель, но, кроме давно знакомой бревенчатой стены и щелястого шкафа с незакрывающимися дверцами, ничего не заметил.

...В большую перемену ребята высыпали на школьный двор. Щеголяя новой рубахой, Федька нарочно не надел свою синюю с барашковым воротником поддевочку.

Заложив руки за спину, он прохаживался по двору. Пуговицы на вороте горели точно золотые. Но никто из ребят не смотрел в его сторону. Федька замерз и направился в школу. В дверях он налетел на Тимошу. Не зная, на чем сорвать злость, дернул заплатку на рукаве Тимошиной рубахи.

— Эй ты, рвань коричневая, зашей себе рубаху!

Заморгав от неожиданности, Тимоша посмотрел на разорванный рукав, и крупные слезы одна за другой покатились по щекам... Расталкивая ребят, к Тимоше и Федьке кинулся Вася.

— Опять ревешь? — возмущенно глянул он на Тимошу и повернулся к Федьке: — Ты чего лезешь к человеку?

Федька отставил ногу и прищурился.

— Не очень, не очень... Так я тебя и испугался, лапотник!

— А ты кто такой, чтобы Тимохе рубаху рвать? Ты чего над его одеждой насмехаешься, жабья твоя душа!

— Дать ему, чтобы не фасонил!

— Задавала шлепоносая!

— Пусти, Вась, мы ему сейчас покажем! — галдели возмущенные ребята, надвигаясь на Федьку. Вася растопырил руки, загораживая Федьку.

— Ну если нам не велишь, так сам ему привесь! — чуть не плача просил Никитка.

Федька был уверен, что перед окнами школы ребята не посмеют драться.

— Дай ему, Вася! Привесь! — передразнил он. — Тоже мне, нашли вожака — Вася, Вася! А у Васи и фамилии-то нет. Кличка, как у собаки — Чапай! Чапь-чапь! У хороших людей таких фамилиев не бывает!

Задохнувшись от оскорбления, Вася ухватил Федьку за ворот и влепил звонкую оплеуху. Федька кинулся на Васю.

— Иван Михайлович идет! — крикнул Саша. Враги отскочили друг от друга.

Дома Вася сразу забрался к деду на печь. Со всеми своими горестями и радостями он бежал к дедушке Степану. Больше не с кем было потолковать о мальчишеских делах.

Гришанька был намного младше Васи. Старшие братья Михаил и Андрей вышли характером в отца, с ними не больно разговоришься... Подойти к отцу со своими заботами Васе и в голову не приходило. Суровое, всегда озабоченное лицо Ивана Степановича отпугивало мальчика. Дед Степан сам дивился угрюмому характеру своего сына. Вася не раз слышал, как мать горько жаловалась дедушке на отца:

— Уж я ли, тятенька, не работница, а все не угождаю Ивану Степановичу (она звала мужа по имени-отчеству). Слова ласкового не скажет, все срыву да со зла!

Дед гладил плачущую сноху по голове:

— Катя, не злой он, а нужда его грызет... Ворочает, ворочает, как медведь, а в доме все недохват да недоед!..

То, что Иван Степанович ворочал, как медведь, была истинная правда. Сила у него была богатырская. Как-то раз покуривавшие на завалинке мужики вздумали над ним подшутить.

— А слабенок ты, Иван! — подсмеивались они, имея в виду худое хозяйство Чапаевых. — Прямо сказать, слабоват!

Иван Степанович сделал вид, что не понял намека. Усмехаясь в густую бороду, он подошел к чьей-то лошади, бродившей по улице, подлез ей под брюхо и пронес ее на себе перед ошеломленными мужиками: «Ну-ка, гляди, народ, какая у Ивана Чапаева силенка!»

Мужики ахнули, а Иван Степанович, как ни в чем не бывало, опустил лошадь и уже без улыбки сказал:

— Ежели бы у меня столько счастья было, сколько сил, я бы, как дуб вековой, в землю врос, никакой буре не вывернуть!

Вася тогда даже покраснел от гордости за отца, а Иван Степанович, заметив сына, сразу насупился и приказал не вертеться под ногами...

Дедушка всегда находил для Васи ласковое слово.

— Деда, почему у нас фамилии нету?

— Это как же так — нету? — удивился дед. — Фамилия наша — Чапаевы.

Вася опустил голову:

— Федька Ефремов говорит, что это не фамилия вовсе, а кличка... чапь-чапь.

— Правильно Федька сказал. Моя это кличка. Пока в крепостных ходил, у меня и клички не было. А когда вышла нам воля, я у Федькиного деда, купца Ефремова, в сплавщиках работал. По Волге лес сплавляли. У нас, будайковцев, сам знаешь, чапь, чапай — значит: подымай, подхватывай. Вот я и покрикивал. — Дед выпятил грудь и зычно закричал: — «Эгей, ча-а-апь, ча-а-пай!» Вскочу, бывало, на бревно, а оно все в пене крутится, на дыбки норовит встать, и давай за отбившимися бревнами гоняться. Толкаешь багром лесину, а она, голубушка, своим ходом к плотовщику идет. «Эгей, не зевай, чапа-а-ай!» Вот и прозвали меня Чапай. Когда сыну моему старшому, Алексею, твоему дядьке, пришло время лоб брить — в солдаты идти, его там и спросили, какая у него фамилия. Алексей-то, недолго думавши, и скажи — Чапаевы мы! Так в бумагах и записали. И стала моя кличка звонкой фамилией. Зазорного в этом ничего, самое трудовое слово... Я, Васятка, так понимаю, что по труду кличка — большой почет! Сразу человека понять можно, кто он есть.

Дед пошевелил бровями и вздохнул:

— Да, внуки мои любезные, было бы сейчас крепостное времечко, я бы до гробовой доски все в Степках бегал. «Люди добрые, кого хороните?» — «Да Степка преставился». А в гробу твой дед лежит, борода седая до колен... Но скорей всего, не дожил бы я до седых волос. Счастье мое, что волю объявили, иначе давно бы мои косточки в могилке сгнили. Непокорен был и с гордыней. Все упреждали: «Помрешь ты, Степан, под розгами...» Барыня наша, помещица Полиновская, своих крепостных вовсе за людей не считала. Прямо сказать — дикая барыня была. Порола нещадно! Заместо палача при ней кучер Сенька Кривой состоял. А иной раз и сама так распалится, что хвать у Сеньки из рук лозу и давай чью-нибудь спину под живое мясо разделывать.