Томиэ Охара - Ее звали О-Эн

Нас сослали в Сукумо, во владения семейства Андо, родного дома нашей бабки госпожи Гэнрин. Понятно, что автор письма уж никак не предполагал, что мы живем в такой глуши, в жилище, больше похожем на логово лисиц или барсуков, чем на людское жилье, и вдобавок под непрерывным надзором стражи. «Позвольте хоть повидаться с ними, молча посмотреть на них, если невозможно поговорить», — просил он, но ему отказали…

Возвращаясь по узкой горной тропинке, среди благоухания цветущих трав, он, наверно, не раз горестно оглянулся на бамбуковый частокол. Ему удалось разыскать несколько стихотворений брата, и они его взволновали — эти строчки письма безмерно обрадовали не только брата, но и меня. Впервые наши слова дошли до человека из внешнего мира.

«… В этом году мне исполнилось двадцать пять лет, но зрение мое уже наполовину угасло, в ушах стоит звон, и тело ослабло, как у дряхлого старика. Само собой, разумеется, я не получаю даже самого ничтожного рисового пайка; мало того — власти постоянно подозревают меня в злокозненных умыслах. Боюсь, как бы внезапная смерть не помешала мне выполнить мои заветные стремления. По этой причине решился я, неразумный, после долгих сомнений и колебаний нарушить Ваш покой сим несовершенным посланием. Но я бессилен связно изложить все, что волнует мой ум и душу, быть может, тысячную долю мыслей и чувств передаст Вам сие беспорядочное послание… По прочтении — сожгите».

Мы без конца читали и перечитывали письмо, но, даже почти выучив наизусть, не бросили в огонь. Уничтожить такое сокровище своими руками?.. Мыслимое ли дело!..

Мы перечитывали послание с невыразимой благодарностью, более того — с каким-то необъяснимым трепетом. Эта власть, эта политика, которая вот уже более двадцати лет неотступно простирает над нами свою жестокую, карающую десницу, все еще существует там, в том далеком мире, откуда прилетели к нам эти строки… Всякий раз, перечитывая письмо, мы с невольным страхом вновь и вновь убеждались в этом.

Но я, как ни странно, испытывала своеобразную радость.

Письмо развеяло тревогу, тайно терзавшую нас, хоть никто не отважился бы признаться в этом: что, если мы вообще позабыты здесь, на краю света? Это было бы страшнее всего.

Все можно было вынести: и двадцать лет заточения, и жестокую, злобную ненависть. Но примириться с тем, что мы забыты, забыты даже теми, кто ненавидит, было бы выше человеческих сил. Ибо только сопротивление ненависти — вот единственное, что придавало смысл нашему существованию. «…Само собой разумеется, я не получаю даже самого ничтожного рисового пайка; мало тою, власти постоянно подозревают меня в злокозненных умыслах…» — в этих строчках угадывалась та же ненависть сильных мира сего. Он тоже подвергается преследованиям и гонениям — эта мысль, не знаю почему, приводила меня в волнение.

Я знаю — с той поры моя жизнь нераздельно слилась с его судьбой, с судьбой мужчины по имени Тандзабуро Тани. С судьбой бедного, изможденного молодого ученого-конфуцианца…

Отныне этот человек принадлежал мне. Только теперь я поняла, как нуждалась в нем, как ждала его.

Никто, в том числе, конечно, и старший брат, но догадывался о моих чувствах к сэнсэю.

С того часа в нашей темнице тоже потекло время. Двадцать с липшим лет оно стояло на месте, и казалось, остановилось навеки. Но теперь время снова пришло в движение. Мы постоянно обменивались с сэнсэем посланиями. Письма шли через горы и реки, долгим путем в тридцать с лишним ри, и приходили всего раз в год, но благодаря этим весточкам месяцы и годы неслись, как на крыльях.

Нам разрешалось писать только о непонятных местах в книгах, которые мы читали, — сэнсэй разъяснял нам эти трудные строки, — да обмениваться стихами. Но в письмах, приходивших на имя брата, всегда содержались ответы также и на мои вопросы. Эти несколько строк — редко больше десятка, — предназначенных для меня, я умела прочитать так, как если б их были сотни. Сэнсэй писал очень кратко, ни на шаг не отступая от темы, но именно поэтому я научилась по-своему толковать его слова и умела разглядеть между строк душу того, кто их писал.

Этот человек уже знал обо мне, знал, что на свете существую я, женщина, обойденная судьбой; знал, что переживала, о чем думала, из-за чего страдала эта женщина все двадцать лет заточения; знал, какие книги она читает, о чем мечтает, о чем горюет. В самом деле, разве в письмах, приходивших на имя брата, мы не подавали друг другу тайные знаки, без труда читая в душах друг друга?

Когда господин Кисиро занемог и вскоре скончался, мне показалось, будто на меня обрушился удар железного молота. «Небо покарало меня за своеволие…» — думала я.

Мы с братом любили друг друга, как самые нежные, преданные супруги, разве что не было между нами плотской связи, но мы буквально составляли с ним одно целое. Нет, никогда не поверю, что жена, потерявшая мужа, скорбит сильнее, чем горевала я в те минуты! «Заройте и меня вместе с ним!»— молила я в душе, сидя у гроба брата. Отчаяние, близкое к безумию, охватывало меня при мысли о предстоящем бесконечно долгом одиноком существовании без него в этой темнице… Мне хотелось вцепиться в гроб, который выносили из дома стражники, и завопить, запричитать во весь голос, но я сидела, не шевелясь, напрягая все силы, чтобы сдержаться. Даже матушка не проронила ни слезинки в присутствии стражи. Последние в семействе Нонака, мы хорошо научились переносить и страдания и смерть наших близких…

«…Скончался 11-го дня, 4-го месяца, 11-го года эры Гэнроку(1698 г.), сорока двух лет от роду…» Сквозь просветы бамбукового частокола было видно, как по узкой тропинке тюремщики уносят на плечах гроб с телом брата. Одуряюще пахла молодая листва в горах, зеленые блики трепетали на сёдзи в нашей темнице, падали на мои босые ноги. Мне исполнилось тридцать восемь.

Я сидела неподвижно, не отрывая глаз от голубых жилок, явственно проступивших на тыльной стороне рук.

Теперь мне нужно было впервые самой написать сэнсэю Синдзан. Я обязана была сообщить ему о смерти брата и поблагодарить за добрые чувства, которые сэнсэй питал к покойному. Но кисть не повиновалась мне и сама поведала о моих чувствах — о, как хотелось мне упасть ничком возле этого человека и выплакать ему мою скорбь!

«…ребенком попала я в заточение и вот нахожусь здесь уже тридцать пять лет. Двух старших братьев нет в живых, а сейчас не стало и третьего, который был мне дороже жизни. Отныне на кого опереться мне в моих горестях и страданиях? Сердце разрывается от боли, слезы текут рекой, и за ночь рукава моей одежды насквозь пропитываются соленой влагой. Моя слабая кисть не способна передать, как любил и уважал сэнсэя покойный брат, как горевал он, что покидает сей мир, так ни разу не повидавшись с Вами. Воспоминания о его горе терзают душу нам, его пережившим… И вот, в нарушение приличий, я решилась написать Вам моей жалкой, несовершенной кистью, чтобы Вы знали об этом его заветном желании. Прошу Вас, сэнсэй, принять это послание как выражение глубокой благодарности моего покойного брата…»