Томиэ Охара - Ее звали О-Эн

Я и сейчас еще слышу его жуткие вопли…

Если бы мы ни на минуту не оставляли его одного, не позволяли целыми днями сидеть, запершись в своей каморке, возможно, он не погиб бы такой ужасной, горестной смертью.

Мы должны были убедить его, что после смерти старшего брата он стал главой дома Нонака, нашей опорой и надеждой, незаменимым, нужным нам человеком, в которого мы верим, на силу которого уповаем…

Теперь я понимаю, что причиной его безумия была не столько тоска по умершему брату, сколько ощущение собственного бессилия, неполноценности, слабости.

Вскоре после смерти старшего брата на имя господина Кинроку из Эдо пришло послание; власти сообщали, что наше содержание — семьдесят коку риса — сокращается до тридцати шести.

Начиная с 1-го дня 7-го месяца года Овна устанавливается Кинроку Нонака, его младшим братьям и сестрам новое содержание — тридцать шесть коку риса; в том числе двадцать один коку троим лицам мужского пола и пятнадцать коку — троим лицам женского пола.

Вышеуказанное содержание назначается в связи со смертью Сэйсити Нонака его младшим братьям и сестрам, о чем и доводится до их сведения.

Дано 29-го дня 9-го месяца 7-го года эры Эмпо (1679 г.).

Это послание больно ранило самолюбие господина Кинроку. Он воспринял распоряжение правительства как личное оскорбление, как незаслуженное, несправедливое унижение. Ему казалось, что этим указом власти хотят подчеркнуть, как ничтожна его личность по сравнению с личностью покойного брата, — мысль, я без того постоянно его терзавшая… Между тем указ этот был всего лишь очередным проявлением непреходящей ненависти властей к семье покойного Нонака…

С самого детства господин Кинроку всегда был как бы на втором плане. Уж не потому ли привык он считать себя хуже старшего брата? Или, может быть, остальные члены семьи тоже не принимали его всерьез, хотя, конечно, не выказывали своего пренебрежения открыто?

Я не помню, чтобы господин Кинроку когда-нибудь возражал старшему брату или ссорился с ним.

Только раз, помнится, братья, как безумные, схватились в борьбе. Напрягая все силы, они старались одолеть друг друга, повалить, прижать к земле.

Сейчас мне понятно, что побудило их вступить в этот неистовый поединок…

Мы с сестренкой, плача от страха, метались по галерее.

— Братец, перестаньте! Перестаньте! — кричали мы, бросаясь от одного к другому.

Я чуть не умерла от страха, мне казалось — еще немного, и братья задавят друг друга насмерть.

— Госпожа о-Эн! Ведь это борьба… Господа часто так развлекаются. Это благородная забава. Не надо бояться! — на все лады уговаривала нас кормилица. Но мы с сестренкой не унимались.

Братья, словно и впрямь потеряв разум, изо всех сил сжимали друг друга, тела их переплетались, казалось, каждый готов убить другого. Бороться и нападать — такова утеха мужчин… В эти короткие минуты братья чувствовали себя мужчинами. Страсть, бросившая их в эту схватку, означала, что они мужчины.

Да, братья были мужчинами, и это до беспамятства напугало нас с сестренкой. Впрочем, если бы мы, повзрослев, попытались вести себя как женщины, наши братья, наверно, в смущении отвели бы глаза…

Я понимала это. Так же, как братьям не суждено было стать мужчинами, так и мы, сестры, не смели чувствовать себя женщинами.

Мы проводили дни, обмалывая Друг друга, как будто жили среди странных людей, лишенных признаков пола.

…Как вулканическая лава извергается сквозь самое тонкое место в земной коре, так и бесцельность нашего пустого, пронизанного ложью существования отыскала трещину в больной душе господина Кипроку и бурно устремилась наружу. Однажды утром господин Кипроку, как дикий зверь, внезапно набросился на родную свою сестру, госпожу Кан, и, с неистовой силой заломив ей руки за спину, повалил на пол. Сбежавшись на отчаянные крики сестры, мы остолбенели от ужаса. В глазах потемнело от страшного зрелища, представившегося взору.

Наказанные за то, что в наших жилах течет отцовская кровь, мы в эти минуты в полной море познали тяжесть обрушившейся на нас кары…

…По указанию семейства Андо в одной из отдаленных комнат вскоре соорудили домашнюю тюрьму-клетку. В этой — теперь уже двойной — клетке заперли господина Кипроку. Много дней он провел там — то лежал неподвижно, в оцепенении, как мертвый, то выкрикивал непристойности, оглашая темницу громкими воплями.

Внезапно, точно испуганный чем-то, он разражался плачем, то вдруг начинал выть, изрыгая столь чудовищные слова, что хотелось заткнуть уши руками, то, содрогаясь от рыданий, оплакивал свою горестную судьбу, молил братьев и сестер спасти его, то просил у кого-то прощения.

Порой он весело смеялся, прыгал и метался в радостном возбуждении. А иногда сидел неподвижно, прямой, исхудавший, и вел себя так смиренно, что в душе невольно пробуждалась надежда — уж не вернулся ли к нему разум?

Он один мог теперь считаться вполне свободным. Здесь, в заточении, где всеобщий обман был единственным средством кое-как поддерживать внешний порядок, он один мог говорить, что хотел, мог плакать, смеяться, кричать, что пожелает…

Мы продолжали жить, делая вид, будто ничего не слышим, не замечаем. Иного выхода не было.

Вместе с младшим братом я сидела за книгой напротив господина Кисиро, третьего брата, и под непристойные вопли господина Кинроку слушала толкования «Учения о центре истины» («Учение о центре истины — одна из канонических конфуцианских книг, входящая в «Четырехкнижие».)

— Начало Пути исходит от Неба, человек проникается его истинной сутью и уже не властен от него отказаться. Поэтому благородный муж должен чтить одиночество…

— Путь совершенного человека простирается далеко, но начинается с простейших вещей. Он начинается с отношений между супругами и простирается вплоть до постижения вечных законов Земли и Неба…

— Путь Неба не есть путь, недоступный для человека. Нужно совершенствовать самого себя, но не требовать того же от других. Предающийся страстям может свернуть с Пути…

Я слушала терпеливые объяснения господина Кисиро, а сердце никак не желало смириться. «Какие загадочные существа эти мужчины… Хотя бы наш отец, или те, кто мстит нам из ненависти к отцу, или Танские и Сунские государи… (Династия Тан правила Китаем с 618 по 907 г. Династия Сун — с 960 по 1279 г.)

Неужели власть способна так помрачать мужской разум?»

Я не могла больше с прежней страстью предаваться науке. Ведь оборотная сторона учения о добродетели есть не что иное, как наука о людских слабостях и пороках. Не рассуждений о Пути истины жаждала я, а общения с живыми людьми.

Там, за стенами нашей тюрьмы, живут люди — ненавидят, преследуют, обманывают, любят друг друга. Мне хотелось узнать хотя бы одного из этих людей.