Альберт Лиханов - Детская библиотека

– Ой! – обрадовалась Татьяна Львовна. – Как я благодарна. Вы знаете, ведь меня обокрали! – Мама сделала испуганное лицо, но старушка замотала головой. – Нет, нет, не думайте ничего плохого, просто исполком привез мне дрова, их распилили, раскололи, все честь честью. Но я их оставила на улице. Во дворе. К утру ничего не осталось, понимаете? И больше пока не дают! А чернила замерзают. Видите, пишу карандашом?

– Что – чернила! Вы же тут целый день. Простынете!

– А дети? А книги?

Мама улыбнулась.

– Дети придут и уйдут, а книги не замерзнут.

– Да вы что! – вскричала Татьяна Львовна. – Книги страдают не меньше людей. Только сказать не могут, поверьте. Клей в корешках рассыпается, бумага пухнет, совсем как человек от голода – ведь осенью здесь было сыро. И вообще! Как человек виноват перед ними! Мы в Ленинграде топили книгами печки, сердце кровью обливается, а что делать – ни еду сварить, ни согреться. Вот я и решила тут: в библиотеку, и непременно детскую, вы понимаете?

– А как же балет? – не выдержала мама.

– Тс-с! – старушка смешно скорчила лицо, будто ей кисло стало. – Не надо, не надо, откуда вы узнали, сейчас не до него, и потом я стара!

Последние слова она произнесла, округлив глаза.

– В тридцатом, – сказала мама, волнуясь, но уже не щелкая пальцами, – я смотрела в Мариинке «Щелкунчик»!

– Нет, нет, – замахала руками Татьяна Львовна, – я уже не танцевала, и прошу вас – ни слова, ни слова! Не трогайте меня!

Мама извинилась, мы бочком отошли к двери.

Татьяна Львовна сидела, нахохлившись, опустив голову в большой шапке, и не смотрела на нас.

– Обиделась, – сказала мама, когда мы вышли на улицу, и вздохнула. – А за что? Что я такого спросила? Сказала?

Кому она говорила? Мне? Но что я мог ей ответить, чем успокоить? Я ведь и сам не разобрался, за что вдруг обиделась Татьяна Львовна. Артур сам сказал, что тайны тут никакой нет, стоило ли вешать голову?

Нелегко понять этих взрослых! То смеются, шутят, а то сердятся без всякой причины.

А мама все вздыхала. Молчала и вздыхала.

Мы вернулись домой, мама сняла с гвоздя мои санки – они висели на стене, чтобы не занимать лишнее место, и мы принялись укладывать на них дрова.

– Бабушке не говори, – попросила мама. Бабушка куда-то ушла, сейчас не помню, одним словом, ее не было дома.

– Что ей, жалко? – спросил я. Ясное дело, бабушка бы не стала возражать, узнай, куда мы хотим отвезти санки дров из нашего не очень-то значительного запаса.

Мама промолчала, и, как всегда бывает, когда люди хотят что-нибудь утаить, сразу за калиткой мы столкнулись с бабушкой.

мама неловко, стараясь не глядеть на нее, объяснила, куда и зачем мы собрались.

– Охо-хо! – вздохнула бабушка. – Без дров-то она еще сдюжит, а вот без еды…

– Сейчас все плохо живут, – ответила мама, думая, что бабушка это просто так говорит, вообще.

Бабушка хмыкнула.

– Все-то все, – ответила она, – да я вот сегодня поутру на рынке была. Вижу – библиотекарша свою перелину продает. Продала. Может, девочке какой на юбчонку, может, еще на что – взяла одна колхозница.

– Выходит, с себя продает? – спросила мама.

– То-то и оно, – сказала бабушка.

И тут сообразил я.

– А помните, еще воротник был. Так его нет.

– И воротник, значит. Скоро совсем разденется.

Она покачала головой, повздыхали обе.

– А может быть… – начала бабушка, но мама ее перебила:

– Нет, нет! Не примет. – И вздохнула. – Балерина ведь! Артистка! Гордая! И так обиделась, не знаю за что.

Бабушка ушла домой, а мы, подгоняя друг друга, покатили санки к библиотеке, опасаясь, как бы она не закрылась.

Уже стемнело, фонари не горели по правилам военного времени, и только рассеянный свет снега помогал различить дорогу, окруженную черными силуэтами домов, в которых люди аккуратно соблюдали светомаскировку.

Окна в библиотеке тоже были черны, и я уже принялся ругать себя и маму за ненужную торопливость, но мама дернула ручку, и нас ослепил яркий свет.

– Скорее, – услышал я знакомый голос.

Но легко сказать, труднее сделать. Мы завозились в дверях, втаскивая санки, они за что-то зацепились, пришлось побарахтаться, а когда дверь за нами закрылась, мама решила необходимым объяснить:

– У нас светомаскировка не строгая, мы же в тылу.

Но Татьяна Львовна будто не слышала. Она стояла, опершись рукой о прилавок с книгами, одну половину ее лица скрывала густая тень, вторая, освещенная настольной лампой, казалась очень желтой, пергаментной, иссеченной множеством неглубоких морщинок, и глаз – вспыхивал, подсвеченный сбоку, серого, даже стального цвета глаз, – другой только изредка мерцал во тьме.

Она точно и не прощалась с нами, а ждала нашего возвращения и приготовилась продолжить прерванный разговор.

– Хотите, – спросила она, едва мы втащили санки, – я прочту вам стихи.

Мы остановились – мама в старом бабушкином платке и довоенном драповом пальтишке, и я в желтой шубейке с леопардовыми пятнами, подарке американцев, полученном по ордеру. Признаться честно, нам было не до стихов, потому что я еще не доучил уроки, а у мамы невпроворот домашних забот, но мы будто по команде повернулись к старушке: уж очень необычный, даже, пожалуй, торжественный был у нее вид. К тому же свет лампы, отражаясь в полированных стенах, множился десятками светящихся пятен – все это походило на какое-то таинственное священнодействие, на молитву или на какой-то концерт, куда приглашены всего двое – мама и я.

В тиши, пронизанной клубками света, голос Татьяны Львовны вначале показался мне несколько скрипучим и чужим, но тут же я забыл об этом, потому что стихотворение завораживало неизвестными мне словами и жизнью, которая совсем не походила на мою.