Альберт Лиханов - Последние холода

Тот только хмыкнул.

– Половину бы попросил, – уговаривал Вадим.

– Не ной, – отмахнулся тыквенный парень.

Это походило на гром и молнию. Точнее, на молнию и гром. Сначала в воздухе мелькнул портфель, потом раздался громкий грохот. Мальчишка слетел со стула, миска грохнулась на бетонный пол.

Парень подскочил к Вадиму и прошептал:

– Гад! Попишу!

В руке у него блеснула безопасная бритва, как-то хитро зажатая между пальцев.

Но Вадька уже схватил мой поднос. Если надо, из него получался хороший щит. А если надо, то и боевое оружие, которым здорово можно треснуть по тыквенному кумполу этого пацана.

– Блатной, что ли? – спросил его Вадька.

– Попишу! – вякнул тот, отступая. Отбежал несколько шагов, но, увидев, что Вадим не нападает на него, повернулся и пошел, поглаживая себя по голове. Издалека показал кулак.

Машка сидела ни жива ни мертва. Да и у меня, признаться, тряслись руки. Вадим опять казался спокойным. Даже, кажется, огорченным.

Я заставлял его поесть из моей тарелки, но он решительно отказывался. Потом стал причитать, как старуха:

– Зря я его! – Кряхтел, вздыхал и снова повторял: – Зря!

– Чего ты выдумываешь! – возмущался я. – Почему зря? Ведь он грозил, Маша, показывал тебе бритву?

Марья кивнула, но тоже молчала, будто и она жалела этого вора.

Наконец мы договорились. Я заставил Вадима съесть половину моего супа, а котлеты мы разделили на троих.

В миске, которая грохнулась на пол, счастливо уцелела половина котлеты и немного картофельного пюре. Но ни Вадим, ни Марья не прикоснулись к ним. Будто этот злобный парень с бритвой оставил там отравленную слюну.

Еще вчера Вадим бы доел это, да и Марья тоже. Еще вчера Вадим мог бы сам отнять у маленькой девчонки ну если не второе, то кусок хлеба. А сегодня они отводили глаза от тарелки. Будто во всем виновата она.

«Выходит, – подумал я, – когда голод отступает, человек сразу становится другим? Но кто и кем тогда правит? Голод человеком? Человек голодом?»

Скудный обед только растравил меня. Вадька и Марья были привычнее к недоеданию, но хмурились, все успокоиться не могли.

А солнышко горело ярким, слепящим фонарем, крышу восьмой столовки окантовали стеклянные сосулины, с них не капало, а прямо лилось, и воздух пьянил наши головы. Так что, пока мы дошли до угла, лица Вадима и Марьи уже разгладились, глаза поголубели, наверное, это синее небо переливалось в нас.

Я слышал, как пахла весна. Некоторые, я знаю, не понимают этого. А ведь очень просто! Нужно идти не спеша и медленно, глубоко, до самого дна, вдыхать свежий воздух. И вот когда вдохнешь совсем глубоко, во рту делается свежо и сладко: у весны сладкий вкус.

Я показал, как это делается, Вадиму и Марье.

– Чувствуете? – спрашивал я. – Чувствуете?

Они чувствовали. Задерживали дыхание, чтобы весеннюю сладость подольше сохранить. Будто наслаждались необыкновенными конфетами.

– Может, и есть не надо? – спросила, улыбнувшись, Марья. – Дыши себе и дыши!

– Хорошо бы! – вполне серьезно сказал Вадька. – Вообще, разве не могут ученые придумать, чтобы получать питательные вещества из воздуха?

Я закатился.

– Зря ржешь! – Вадим был совершенно серьезен. – Еще увидим! Ведь эта сладость весенняя из ничего не может получиться. Что-то есть! Какие-то такие, может, пока неизвестные молекулы. И вот делают такой прибор. Вроде курительной трубки, только без табака. Или пусть побольше, размером с музыкальную трубу. Человек втягивает воздух, и специальный прибор перерабатывает его в питательное вещество.

– Какой прибор? – не понял я.

– Который в этой трубе запрятан! – как бестолковому двоечнику, объяснил Вадим.

– А не боишься, – спросил я его ехидно, – что люди быстренько весь воздух слопают? И когда его станет мало, им начнут торговать? Рупь – кубометр. И будут столовки дополнительного питания.

– И там заведутся шакалы, – подхватила Машка.

Мы уже хохотали все втроем над Вадькиной антинаучной мыслью.

– И станут хапать у маленьких девчонок! – говорила, покатываясь, Марья. – Хап! Хап!

Она смешно глотала воздух. И все мы вслед за ней, пока еще воздух не выдают в столовке, начали хапать его тут, на улице. И честное слово, вкусно получалось.

Вот тогда мимо нас мелькнула тень.

Я пригляделся. Да, это пробежал тот тыквенный парень.

Мне показалось, он стукнул Вадьку. Или просто его задел…

– Погляди-ка спину, – попросил Вадим.

Я охнул, а Марья в голос заревела.

Новое Вадькино пальто было наискосок разрезано. В щель выглядывала прошитая белыми нитками прокладка. Ну, которая утепляет.

– Вот гад! – повторял Вадим. – Вот гад!

Он расстегнулся, снял пальто, внимательно оглядел разрез, потом оделся снова, повторяя одно и то же: «Вот гад!»

Потом добавил:

– Теперь его не продашь!

А Машка заливалась! Мы принялись успокаивать ее, но она никак не затихала. Прохожие оборачивались на нас, какая-то старуха, не решаясь приблизиться, стала кричать, что мы обижаем девочку.

– Марья! – напрасно взывал Вадим к сестре. – Ты что? Испугалась?

Она мотала головой.

– Марья! – строго говорил Вадим. – Это на тебя не похоже. Да перестань, а то нас заберут!

Наконец, еще всхлипывая, глубоко вздыхая, как вздыхает, набирает в себя воздуха, постепенно успокаиваясь, всякий горько плакавший человек, она проговорила ломким, прерывистым голосом:

– Мама пальто-то выкупала! Опять расстроится! Плакать начнет!

Вадька нахмурился. Наверное, испугался за свою маму.

– Да не бойтесь вы, – сказал я, – моя бабушка зашьет. Без всяких следов.

– Так не бывает, – еще вздыхала Машка, – чтоб без следов.

– Бывает, – врал я. Только бы она поскорей успокоилась!

Мы угомонили Вадькину сестру и разошлись – он в школу, а я с Марьей на почту.

Это когда большой парень идет с маленькой девчонкой – ничего особенного, сразу можно догадаться, что сестра. А если я Машки побольше чуть-чуть? Сразу же нарвался на неприятность. Навстречу шла орава обалдуев. Прямо лоб в лоб.

Еще издалека эти дураки заорали разными голосами:

– Жених и невеста! Жених и невеста!

Я старался сохранить выдержку, да что толку – сам весь напрягся.

Получилось так, что мы с Марьей двигались по центру тротуара, а мальчишки, как река, разбились на два рукава и толкнули нас друг на дружку.

Тут же они ушли своей дорогой. А мы с Машкой валялись, сбитые с ног: я животом у нее на голове. Какой-то глупый стыд нашел на меня. Будто эти мальчишки не чушь последнюю несли, а говорили правду. И я жених. Да еще перед своей невестой опозорился.

Я неловко поднялся, стал отряхиваться, сердито отвернувшись от Марьи, будто она в чем-то виновата.

– Идиоты! – ругался я. – Охламоны! Дураки!