Дина Сабитова - Где нет зимы

Взрослых никого во дворе не было, за нами присматривали только две девочки из девятого класса, но они в это время стояли у школьной ограды и болтали.

Так что я пошла себе тихо с площадки. Завернула за угол школы, обогнула мусорные баки. И решила, что я в этом лагере ни за что не останусь. В дальнем углу заднего двора была такая специальная дырка в ограде, через нее даже некоторые родители пролезали — я видела несколько раз, — когда им было лень обходить школу вокруг, чтобы попасть к парадным воротам.

В общем, я вылезла через эту дырку и пошла по улице.

Одной на улице оказалось совсем не страшно. Можно было рассматривать людей и собак, которые бегали по клумбам, можно было самой переходить через дорогу и вообще делать что хочешь.

И я решила: домой не пойду.

Просто пошла, и пошла, и пошла…

На углу улицы Вишневского стоит большой стеклянный куб. Торговый центр. В нем кафе, магазины. Денег у меня нет, но там можно покататься на лестницах и на лифтах.

Я долго стою перед движущимися ступеньками. Людей мало, меня толкают всего раза два, а один раз мимо проходящий дяденька просто берет меня за плечи и аккуратно отодвигает в сторону.

Я стою и смотрю на лестницу потому, что мне страшно: я никак не могу решиться шагнуть на движущуюся ступеньку. Мне кажется, что я покачнусь, упаду, стукнусь коленкой о ее острый край. И еще мне кажется, если я начну падать, мои пальцы затянет под резиновые перила. Но все равно мне ужасно хочется покататься на этой лестнице. На эскалаторе.

Я собираюсь с духом, дожидаюсь, пока подойдет пустая ступенька, и — прыгаю.

Только чуть-чуть пошатнулась. И ничего. Еду. Высоко еду, внизу остаются синие и оранжевые огни, макушка пальмы на первом этаже, круглые шары фонтанов. Надо уже беспокоиться о том, чтоб удачно соскочить. И я опять зажмуриваюсь и прыгаю.

Так я постепенно допрыгиваю и доезжаю до самого верха, до четвертого этажа.

Я стою у стеклянной стены, которая выходит на площадь. Стекло холодное, и лоб от него тоже становится холодный. Я несколько раз трогаю то лоб, то щеку: щека горячая, а лоб стал — как ледышка.

Я вспоминаю вот что.

…Мама с соседкой стояли у калитки, а я тихо подошла со двора и вдруг услышала— они говорят обо мне.

— Ну как же можно не взять Гуль на похороны, — вздыхала мама. — Она уже большая. И бабушку любила. Куда я ее дену на это время и как объясню?

— А я вот моего Серегу взяла в церковь на отпевание и на кладбище потом, и он вроде бы ничего. А ночью вскочил и — реветь! Да как реветь: весь трясется, ничего не слышит. Месяц потом так вскакивал. Я ему травки начала заваривать, он все реже, реже вставал. Сто раз потом все прокляла: дура, зачем было…

Я знаю, что бабушка умерла.

И мне хочется понять, как это.

Меня подводят к чему-то большому, прямо V меня перед глазами деревянный край ящика, внутри там все высокое и белое. Там должна быть бабушка, это ее руки с пятнышками, они сложены одна на другую. Бабушка держит свечку.

Я поднимаю глаза, чтоб заглянуть ей в лицо, но вижу только острый нос и тонкие, какие-то незнакомые, губы.

«Не похоже», — думаю я. И тут кто-то берет меня сзади за локти и приподымает. «Поцелуй бабушку», — шепчет мне этот кто-то прямо в ухо.

Я закрываю глаза, и па меня надвигается что-то очень холодное, мне кажется, что с той стороны дует тонкий ледяной ветер — зимой так дует от окон. У бабушки не может быть такого холодного лба.

Так что теперь я трогаю свой лоб и щеки и думаю: «А щеки-то теплые».

Я же никогда не умру. Мне Паша сказал.

Везет девочкам, у которых худое лицо. Вот у меня щеки толстые. Всю жизнь. С самого детства.

Мама любит рассказывать, как однажды она услышала из комнаты, где я спала в коляске, какой-то визг. Мама прибежала туда из кухни, а там Паша стоит и коляску качает. И тихо. Мама спросила Пату, что случилось, а он сказал, что ничего-ничего.

Только мама ушла — снова визг. Она назад прибежала, смотрит, а у меня на щеке красное пятно. «Паша, — удивилась мама, — ты что, сестренку за щеку ущипнул, что ли?»

А Паша — ему было тогда лет шесть — покраснел весь, а потом проворчал: «Ну а чего… чего у нее такие щеки, как смета-а-ана?»

Паша не любит этот рассказ, ему кажется, я до сих пор обижаюсь на то, что он меня щипал. А я не обижаюсь, я же понимаю, что он был совсем маленький, на два года меньше, чем я сейчас. Глупый был тогда Паша, зато теперь он очень поумнел.

Дурацкие у меня щеки. Если их щипать, может, они станут худые? От массажа ведь худеют?

— Э-эй, что с тобой? У тебя голова болит? Ты одна? Где твоя мама? — вдруг раздается у меня за спиной.

Я поворачиваюсь и вижу немного знакомую тетеньку.

Она низенькая и полная, у нее на носу очки, а рыжие волосы убраны назад, в пучок. Одета она странно: на ней поверх нормальной одежды сиреневый фартук — как будто она собралась готовить какую-то еду. Но пахнет от нее совсем невкусно — чем-то химическим.

Я смотрю нее и молчу.

Думаю, что ответить. Потому что я тут одна, без мамы. А Паша строго-настрого велел мне никому чужому не говорить, что мамы уже несколько дней нет дома.

И мне надо быстро решить: вот эта тетенька, это Мишина мама, она — чужая или своя?

— Ты меня узнала? — теребит меня Мишина мама.

— Узнала, конечно, — говорю.

А потом рассказываю только про то, что у нас до вечера никого не будет дома, а в школе в меня кидают мячом, а я этого не люблю и потому в школу не вернусь. По крайней мере сегодня.

Мишина мама оглядывается, а потом говорит:

— Пойдем!

И мы идем в парикмахерскую — совсем рядом с тем местом, где я стояла. Мишина мама там работает.

И фартук ей нужен, чтоб совать в кармашки всякие инструменты: расчески, там, или ножницы.

Мишина мама сажает меня в уголок и просит немного подождать. А сама возвращается к креслу перед большим зеркалом.

В кресле сидит странная женщина, у которой вся голова в каких-то фантиках из фольги.

— Что ты там бормочешь, Гуль? — поворачивается ко мне Мишина мама.

— Зачем вы ей надели на голову фантики? Это некрасиво. И волос совсем не видно, — отвечаю я.

— Некрасиво? — улыбается Мишина мама. — Ничего, фантики — это временно. Сейчас мы их снимем, и все будет замечательно.

И она снимает фантики, и что-то еще делает с головой той тетеньки, и получается ничего. Вполне нормально.

Вовремя я им сказала, чтобы фантики сняли. Без фантиков точно лучше оказалось.

На белом кафельном полу валяются разноцветные локоны. Наверное, их можно собрать и сделать парик — такой пестренький.

Шура говорила, что трехцветные кошки приносят удачу. Я раньше думала, это она про настоящих разноцветных кошек говорила — зеленых с фиолетовым хвостом и красными лапами. А потом узнала, что про нормальные кошачьи цвета: когда, например, беленькая кошечка с рыжими и серыми пятнами.