Илга Понорницкая - Эй, Рыбка!

На углу у школы, прежде чем разбежаться по домам, мы даем друг другу страшную клятву. Мы обещаем никогда больше не работать в школьной теплице. Клятву предлагает, конечно, Ирка. Я спрашиваю:

— А как же не работать? Они поставят неуд за поведение.

— И что? — говорит Сашка. — Испугалась?

— Родители, — говорю я.

Ирка, не понимая, смотрит:

— Ты что, за них? Которые разлили наш аквариум? Ты не клянешься с нами?

— Ну почему, клянусь…

Проходит еще один день. Наутро меня будит телефонный звонок. Родители торопятся на работу — мама говорит, что у нее в это время все расписано по минутам. И по секундам. Тени для век, например, она наносит ровно за восемнадцать секунд. И это — оба глаза!

— Кто там еще? — спрашивает она и все же берет трубку.

А могла бы ведь и не брать. Пускай бы себе звонили.

Я слышу ее голос:

— Из школы? Да. Да. Что вы говорите? Ах, нет, нет… Я знаю. Да. Поведение у нее. Да. Да. Нет, этого просто не может быть! Что? Вы так думаете? Ой! Нет, я не против…

И мама зовет меня.

Я холодею.

На проводе — учитель русского Григорий Деевич. А попросту — Кирпич. Почему он, а не ботаничка — проносится в моей голове, и я не сразу могу понять, о чем он говорит.

Оказывается, он хочет, чтобы я поехала в лагерь «Березка». На два дня. Там будет летняя олимпиада по русскому языку. После олимпиады нас поведут в поход. Или купаться.

— Возьми с собой купальник, — говорит учитель. — Может быть, там будут еще и спортивные соревнования. Мне жаль, что я сам только что узнал об этой олимпиаде. Я был в отгулах…

Мама тут же садится писать заявление об отгуле своему начальнику. Ей надо собирать меня в лагерь. Папа придет на завод и отдаст маминому начальнику ее заявление.

Кирпич сказал — мне тоже дадут отгулы. Участников олимпиады освободят от летней практики. Ведь мы же защищаем честь нашей школы — так он сказал.

Папа торопит маму, чтобы скорей писала. А то он опоздает на работу. Опаздывать на завод — это не то, что в школу. Тебе заплатят меньше денег. А денег и так вечно не хватает. Но маме не терпится пересказать ему, что ей сказал Кирпич.

— Я спрашиваю у него: мол, почему наша-то — на олимпиаду. Оценки не ахти… А он мне говорит, мол, сам только что узнал. В каникулы трудно найти кого-то в городе, а надо собрать детей. Но это даже не главное, он мне сказал. Ты знаешь, что он мне сказал еще? Вот ваша дочка, говорит, она удивительный ребенок. Так и сказал. Мы с вами, говорит, ее еще не знаем. Мы не раскрыли еще все ее способности… Конечно, на уроках поведение — сам знаешь. Учитель говорит, она — прямо Бобров какой-то в юбке…

— Есть у них, видать, такой хулиган — Бобров, — вставляет отец.

— Ну вот, — перебивает его мама, — учитель говорит: мол, дочка у вас — это, конечно, Бобров в юбке, но зато у нее — врожденная грамотность. Представляешь? Правила ни одного не знает, на уроках не слушает, а диктант у нее возьмешь на проверку, или еще сочинение — так хоть шестерку ставь. Если бы не почерк, конечно. И на уроках иной раз так отвечает — заслушаешься…

«Это я?» — думаю я, слушая ее.

— Ты представляешь, что он мне сказал! — по новой начинает мама рассказывать отцу и тут же кидается теребить меня:

— Просто не знаю, доча, гордиться мне тобой или стыдиться за тебя!

Тут папа вспоминает, что надо занять денег у соседей, пока они тоже не убежали на завод. Такой порядок. Хочешь показать, какой у тебя ребенок умный — сначала заплати денежки. Без них не обойдется ни одна олимпиада. Это называется «родительский целевой взнос».

Мама собирает мои вещи. Я с тоской думаю, что Ирка с Бобровым будут ждать меня, а, не дождавшись, сами пойдут «к свиньям» или «к психам»…

Одна надежда — что учитель не найдет в городе других ребят и ему придется признать, что Ирка и Бобров тоже удивительные дети… И если они с ним согласятся…

Но ничего подобного…

Из нашего класса попали только я и Генка Минаев.

Генка — хороший ученик. Что ему остается еще? Только зубрить уроки. Минаевым плохо быть. И мной, получается, быть плохо. Ладно, не видят Ирка с Бобровым. Они стали бы надо мной смеяться.

Кирпич ведет нас на автовокзал.

Я иду по улице с двумя высоченными мужчинами. Кто поверит, что один из них — мой одноклассник?

Позади нас идут девчонки из «Б»-класса. Сразу четыре. В их классе у Кирпича улов побольше.

Я чувствую лопатками недобрые взгляды. С «бэшками» мы не дружим. Мы их не любим, они нас, а меня их староста, Наташа Ярцева, не любит больше всех. Только увидит — сразу же сузит глаза и скривит губки. Как сейчас.

— А, дурочка! И ты здесь? — нисколько не стесняясь Кирпича.

Когда-то, в прошлом году, я сделала одну глупость.

То есть я спросила у Наташки одну вещь.

В сентябре у нас был общий кросс. Вместе с «бэшками».

После каникул я заметила, что многие девчонки изменились. Впереди у них теперь как будто что-то было. Или кто-то был. Когда Наташка бежала или прыгала, там, под футболкой у нее, как будто тоже прыгал, бился, мечтая вырваться наружу, какой-нибудь зверек.

Я знала, что это — новая часть тела, которая вырастает со временем у всех у всех, кому досталось родиться девочкой.

Дома, когда никого нет, сняв платье, я подолгу рассматривала свою плоскую грудь, маленькие светлые соски — такие же, как всегда. Неужто у меня — вот здесь и здесь — вырастут новые части моего тела? Продолжение меня… Как мне будет с ними? Могут ли они болеть? Не больно ли, когда они, как у Наташки, бьются, скачут, когда бежишь?

И главное, что меня занимало — можно ли ими шевелить? Ведь если это — продолжение меня, то, наверно, можно. Разве у меня есть какая-нибудь часть тела, которой я не могла бы шевелить?

Но взрослые женщины всегда прячут под одеждой эти части тела. Если их кто-нибудь увидит — будет стыдно. И это не казалось мне странным до тех пор, пока такие же части тела не стали появляться у моих сверстниц. Зато теперь я наблюдала за своими повзрослевшими соученицами, и меня просто распирало от любопытства.

Наконец — в тот день, во время кросса — я подошла к Наташе Ярцевой. У нее это было больше, чем у всех.

— Наташа, — сказала я. — Обещай мне ответить на один вопрос. Это очень важно.

— Ну, обещаю, — покровительственно отозвалась Наташа.

Ободренная, я ткнула пальцем в ее грудь.

— Ты можешь этим шевелить?

У Наташи стало такое лицо, точно ее внезапно ужалила пчела.

— Ты дура, что ли? — спросила она меня.

— Я только хотела узнать…

Наташка не слушала.

— Ты дура! Дура!

У нее началась настоящая истерика. Она кричала, что девчонки из моего класса ей говорили, что я, точно, дура, что у меня грязные коленки, а зимой рейтузы собираются в гармошку, и туфли у меня как для детского сада, и что мне просто завидно, что у нее много дорогих вещей. Таких, как носят взрослые.