Михаил Зощенко - Заколдованная буква

Но тут случилось самое страшное. Почти одновременно с Галей я заметил на юбке чернильное пятно. Чернильное пятно, из-за которого началась вся эта история с красителями. Ни оранжевая краска, ни кипящая вода — ничто его не взяло. У меня сразу испортилось настроение, но я всё же овладел собой и сказал:

— Сейчас мы накапаем по всей юбке маленькие чернильные пятна, и у нас будет не просто оранжевая юбка, а в фиолетовую горошину.

— В горошину? — возмутилась она. — А потом в полоску? А потом в коричневый цвет? Ой, что теперь со мной будет?! — И Галя заревела.

Я бросился на тахту, закрыл уши руками, чтобы не слышать Галиного рёва, и стал ждать.

Скоро пришли папа с мамой. Они были весёлые, и мы с Галей ничего не сказали — не хотели перед обедом портить им настроение.

Папа даже заметил:

— Что-то наши дети сегодня очень тихие?

«Сейчас надо сознаться», — подумал я про себя, а вслух сказал:

А что нам веселиться, мы ведь не были в гостях.

После обеда мы с Галей томе промолчали и ушли гулять. И вдруг папа позвал нас домой.

Когда мы вошли, папа стоял посреди комнаты с чертёжной линейкой в руках, которая была теперь оранжевого цвета. Я подумал, что папа начнёт нас сейчас ругать за испорченную линейку, и временно успокоился. Но он поднял линейку и показал на маму.

Мама была одета в коротенькую юбчонку-недомерок, выше колен. Это всё, что осталось от её новой жёлтой юбки.

Я в ужасе закрыл глаза. Папа заметил, что я так стою, и закричал:

— Открой глаза и хорошенько полюбуйся на свою работу!

Тут Галя заплакала, а я осторожно приоткрыл один глаз и посмотрел на маму. Про себя я подумал: «Разве мы виноваты, что юбка села?»

До самого вечера вся наша семья молчала. Потом папа куда-то ушёл. Галя чуть снова не заплакала, потому что каждое воскресенье в это время папа гулял с нами, а тут он ушёл один. А мама всё молчала и молчала. Очень трудно нам, когда она так молчит.

Ушла бы погулять, а я тут что-нибудь придумал бы. Ну, сварил бы обед, какой любил д'Артаньян, — жареные цыплята в яблочном соусе. Мама вернулась бы: «Ах!» — а обед готов, и прощение у меня в кармане. Или перемыл бы всю посуду. Или окна к зиме заклеил.

Но тут я вспомнил, что всё это я уже делал, и всё неудачно. Я подумал, что хорошо было бы составить устав для фантазёров. Я бы написал в этом уставе так:

«Никогда не берись за то, что не умеешь делать. Если взялся мыть посуду, то зачем её бить? Если берёшься заклеивать окна, то не надо висеть в открытом окне по два часа и. пускать мыльные пузыри на головы прохожих. Если взялся варить компот, то ешь его в сыром виде умеренно».

«Боже мой, — решил я, — какой я несчастный человек и какая у меня теперь будет тоскливая-тоскливая жизнь!» Мне стало жалко себя. Правда, это продолжалось недолго. Я вспомнил, что устав такой мне ещё никто не написал, и успокоился.

А в следующее воскресенье мама с папой снова ушли, как нарочно. Галя убежала на улицу, потому что боялась со мной оставаться дома.

«Известно, — подумал я, — девчонки — слабое племя. А я вот никуда не уйду и свой устав выполню».

Решил почитать, но, как назло, под руки попалась книга про Тома Сойера. А он тоже был законченный фантазёр. Бросил книгу. И тут мне пришло на ум, что хорошо бы сшить Гале новое платье. Мама материю купила, а сшить никак не соберется. Голова у меня пошла кругом.

«Буду считать вслух, — решил я, — пока все эти идеи у меня сами не выскочат из головы».

Я стал бегать по комнате и считать. Я досчитал до тысячи, потом до десяти тысяч, а голова моя гудела, словно чайник на плите. Тогда, окончательно измученный, я собрал всю обувь, какая была в доме: ботинки, летние босоножки, мамины выходные лодочки и папины тяжёлые охотничьи сапоги.

Я всё делал как полагается. Коричневые туфли чистил жёлтой мазью, чёрные — чёрной, светлые — белой. В общем, я ничего не старался перекрасить. И скоро передо мной в сверкающем строю стояла вся наша обувь.

— Пусть теперь скажет кто-нибудь, что я неудачник! Подождите, я ещё сварю вам обед почище, чем д'Артаньян едал…

То, что сейчас будет рассказано, — подлинная история. Герой этой истории — Федот Кукушкин, не в меру честолюбивый и заносчивый.

Как-то после уроков учительница Нина Ивановна сказала:

— Не выпустить ли нам стенгазету?

— Выпустить! — закричали ребята.

— Задаю вам на дом рисунок с натуры.

— А что такое — с натуры?

— Не спешите, объясню. С натуры — это значит нарисовать то, что перед вами, что вы видите. Возьмите какой-нибудь сюжет из живой природы. Лучшие рисунки мы и поместим в нашей первой стенгазете.

Тут у Федота возник план: он так нарисует живую природу, что рисунок у него будет самый натуральный и самый большой и поэтому займёт в стенгазете больше всего места.

Когда Федот вернулся из школы, мама ушла в город, оставив на попечение Федота младшего брата Тоську. Между Федотом и Тоськой особой симпатии не существовало, а существовали деловые отношения. Например, мама поручала Федоту покормить Тоську варёной гречихой. Тоська упирался, не хотел есть. Уговоры Федоту быстро наскучивали (ложку за курчонка, ложку — за телёнка), он просто зажимал Тоське нос, и тогда брат поневоле открывал рот и Федот запихивал в Тоську гречиху.

В этот день Федот решил объединиться с братом. Он взял большой лист бумаги, расстелил на столе, приготовил большой карандаш и подозвал Тоську: Будешь помогать? А чего помогать?

— Рисунок с натуры делать. С живой природы, понимаешь? Для стенгазеты в школе. Наша кошка — это живая природа. Мы её и рисовать будем.

Тоська подумал и согласился объединиться: рисовать живую природу — это не гречиху есть.

Кошку надо ловить умеючи, а то братьям она не даётся. На этот раз кошка, забыв обо всяких предосторожностях, уснула на стуле. Братья её окружили, и… непродолжительная свалка, запоздалое мяуканье, царапина у Тоськи на щеке — и сонный противник схвачен за четыре лапы и унесён к столу.

— Клади на бумагу, — распорядился Федот.

— А для чего на бумагу?

— Я же тебе говорил, — рисовать буду.

— А-а, — понимающе кивнул Тоська, — Сводить.

— Не сводить, а обводить. Крепче держи. — И Федот взял карандаш и начал обводить кошку.

Кошка не хотела лежать спокойно. Она дёргалась, угрожающе шипела. Карандаш прыгал по сторонам, даже совсем с бумаги соскакивал.

— Да растяни ты её! — негодовал на кошку Федот. За лапы растяни!

— Сам тяни! Она брыкается.