Гектор Мало - Ромен Кальбри

Как только я остался один, я разыскал в словаре слово «декаграмм» и выяснил, что он равен десяти граммам, или двум драхмам плюс сорок четыре зерна. Но эти цифры мне ровно ничего не говорили, и я решил выяснить этот вопрос.

Перед отъездом мама подарила мне монету в сорок су. Я пошел к булочнику, жившему напротив, и попросил дать мне тридцать восемь декаграммов хлеба. После долгих объяснений булочник отвесил мне три четверти фунта.

Значит, три четверти фунта — вот чему равнялись тридцать восемь декаграммов, так великодушно выделенных мне дядей. Я тут же съел этот кусок хлеба, хотя после завтрака не прошло и часа. Зато вечером за ужином я уже не чувствовал себя таким голодным.

— Я так и знал, — сказал дядя, не догадываясь, почему я отрезал такой скромный кусок от своей ковриги. — Я так и знал, что теперь ты будешь воздержаннее. Можешь мне поверить, это бывает всегда. Свое добро человек бережет, а чужое пускает на ветер. Вот увидишь: как только у тебя появятся собственные денежки, тебе захочется их придержать.

У меня оставалось тридцать су, но я их берег недолго: в две недели я истратил их, ежедневно покупая себе по двести пятьдесят граммов хлеба. Стоило дяде уйти из дома, как я бежал в булочную купить себе дополнительную порцию хлеба, и вскоре познакомился с хозяйкой пекарни.

— Мы с мужем не умеем писать, — как-то сказала она мне (в тот день у меня как раз кончились деньги), — а нам нужно подавать каждую субботу счет одному из наших покупателей. Если ты будешь писать нам эти счета, то каждый понедельник можешь получать два черствых пирожка по своему выбору.

Конечно, я с радостью согласился на такое предложение, хотя и предпочел бы вместо двух пирожков получить один фунт хлеба. Однако я не осмелился попросить ее об этом. Дядя не покупал хлеба в здешней булочной, ему привозили хлеб из деревни, что обходилось на су дешевле за фунт, и потому булочница хорошо знала о его скупости. А мне было совестно признаться ей в том, что я голодаю, когда она и без того имела достаточно оснований презирать дядю за жадность.

Почему же мне не хватало порции хлеба, вполне достаточной для взрослого человека? Да потому, что в богадельнях и тюрьмах, кроме хлеба, дают еще суп, мясо и овощи. А у нас хлеб был основной едой, и добавлением к нему служили какие-то невероятные кушанья, самым питательным из которых была копченая селедка, ежедневно подаваемая на завтрак. Если дядюшка бывал дома, мы делили ее пополам; но «пополам» значило, что дядя, конечно, брал себе большую долю; когда же он уезжал, я обязан был оставлять вторую половину себе на завтра.

Впрочем, как я в то время страдал от голода, можно судить по следующему случаю.

Позади нашего дома находился небольшой двор, отгороженный от соседней усадьбы забором. Эта усадьба принадлежала некоему господину Бугуру, не имевшему ни жены, ни детей и страстно любившему животных. Любимцем хозяина дома был чудесный сенбернар с белой шерстью и розовым носом; его звали Пато. Так как Пато было вредно жить в закрытом помещении, ему выстроили красивую будку около нашего забора. Присутствовать при обеде хозяина и есть такие лакомые блюда, как говядина и сладости, тоже считалось вредным для Пато: это вызывает у собак болезни кожи, — и потому два раза в день ему приносили в конуру красивую фарфоровую миску, полную молочного супа.

Как все избалованные собаки, Пато ел плохо. Иногда он только завтракал, но не обедал; иногда только обедал, но не желал завтракать, и его миска с молоком часто оставалась нетронутой. Гуляя по двору, я не раз видел через забор полную миску с плавающими в молоке кусочками белого хлеба, а рядом сладко спящего Пато. В заборе была дыра; Пато нередко пользовался ею и прибегал на наш двор. Дядя на это не жаловался: Пато считался очень злой собакой. Он был прекрасным сторожем, более надежным, чем всякие замки, и, самое главное, сторожем бесплатным. Несмотря на его свирепый нрав, мы с ним быстро подружились, и, когда я выходил во двор, Пато сейчас же прибегал поиграть со мной. Однажды он затащил мою фуражку к себе в конуру и ни за что не хотел приносить ее обратно. Тогда я решил отправиться за ней сам и пролез в дыру. Миска стояла на своем обычном месте, до краев наполненная чудесным густым молоком. Дело было в субботу вечером. За неделю я уже съел почти весь свой хлеб, и на обед у меня осталась лишь маленькая горбушка. Голод жестоко терзал меня. Я встал на колени и принялся жадно пить молоко прямо из миски, а Пато смотрел на меня и дружески вилял хвостом. Добрый Пато! В эти тяжелые дни он был моим единственным другом и товарищем. Он ласково облизывал меня розовым языком, когда я по вечерам прокрадывался к нему, чтобы разделить с ним его ужин, поминутно протягивал мне лапу и смотрел на меня большими влажными глазами. Странная дружба завязалась между нами: он как будто понимал, что выручает меня, и, наверно, был этим доволен.

Очень часто наша жизнь зависит от самых ничтожных случайностей. Если бы меня не разлучили с Пато, со мной, вероятно, не произошло бы тех приключений, о которых я собираюсь вам рассказать. Но настало лето, хозяин Пато увез его с собой на дачу, а я остался один в малоприятном для меня обществе дядюшки и на своем голодном пайке.

Это были печальные дни. Порой случалось, что мне нечего было делать, и я сидел один в мрачной конторе и с грустью думал о родном доме. Мне очень хотелось написать письмо маме, но денег у меня не было, а почтовая марка стоила шесть су. Зная, что мама зарабатывает только десять су в день, я не хотел обременять ее такими расходами и потому никогда не отсылал своих писем без марок. Мы ограничивались тем, что передавали друг другу приветы через торговца рыбой, приезжавшего в Доль в базарные дни.

Прибавка к пище, которую я получал в последнее время у Пато, давала мне возможность спокойнее относиться к моей скудной ежедневной порции. Но, когда этой прибавки не стало, я начал замечать, что моя обычная порция как будто еще уменьшилась. Дядя всегда запирал свою краюху хлеба в шкаф, а моя оставалась незапертой. Но к нам никогда никто не приходил, и я не считал нужным ее прятать. Однако, понаблюдав несколько дней, я понял, что был не прав. Как-то раз я спрятался за дверью, а когда внезапно открыл ее, увидел, что дядя собирается отрезать ломоть хлеба от моей краюхи.

Негодование придало мне храбрости, на которую раньше я не считал себя способным.

— Дядя, вы взяли мой хлеб! — закричал я.

— Да разве я беру его для себя? — спокойно ответил он. — Это для нашей белой кошечки. У нее теперь котята, и ты, конечно, не захочешь, чтобы она подохла с голоду. Надо всегда жалеть животных — помни, Ромен!