Жан Оливье - Колен Лантье

Готье Маллере не умер. Его душа крепко сидела в могучем теле. Менее чем через неделю он уже был на ногах. Живой, но пленённый. В тюрьме Пти-Шатле ему учинили допрос в присутствии Этьена Марселя. Капитан королевской стражи мужественно перенёс пытку. Он только отчаянно ругался, когда палач забивал деревянные клинья между его зажатыми в колодки коленями и во все стороны летели брызги крови.

— Кто твои соучастники? — настаивал прево. — Назови их, и я тебя отпущу.

Мессир Готье извивался в путах, но отказывался отвечать. Казалось, физическая боль не властна над этим великаном. После трёхчасовой пытки он назвал имя Перрена Рыжего, но прево не интересовала такая мелкая сошка. Всё же он отдал приказ арестовать Перрена и бросить в какую-нибудь тюрьму. Но Рыжего нигде не могли найти, словно он сквозь землю провалился. Подозревали, что, пронюхав об аресте начальника, он присоединился в Понтуазе к войскам Карла Наваррского.

— Кто из людей дофина укрывается в Париже? — допытывался прево с упорством, не уступавшим упрямству арестованного.

Вконец измученный этим поединком, Готье Маллере предпочёл упасть в обморок.

— Отложим это до завтра. Утром ты у нас заговоришь! — спокойно заявил Марсель.

Палач и его подручные следили за удалявшимся прево. Его тень зловеще вытянулась под этими мрачными сводами. «Он держался бы под пыткой не менее стойко, — подумал палач и содрогнулся. — О горе, какие тяжёлые наступили времена!»

Прево, этот калиф на час, не слишком прочно стоял на своём пьедестале, и поэтому палач при допросе капитана королевской стражи не находил нужным прилагать всё своё умение. Деревянные колодки, сжимавшие колени пытаемого, не были на этот раз пригнаны плотно, и благодаря этой предосторожности кости остались целы.

Как только в мрачных лабиринтах стих шум шагов прево, мессир Готье осторожно приоткрыл глаза.

— Чёрт тебя подери, ослиная голова, да сними же с меня скорей эти колодки! Они весят не меньше чем по сто фунтов. Я уже думал, что вот-вот подохну, а этот дурак колотил по клину с такой силой, будто у него был зуб против меня.

— Клянусь головой, мессир Готье, мы не могли иначе, — оправдывался палач. — Прево глав не сводил с моих рук, и я дрожал от страха, что он заметит обман. — Человек в чёрном стал развязывать ремни, скреплявшие деревянные колодки. — А как же завтра, монсеньёр? Я не знаю, удастся ли мне снова обмануть прево.

Мессир Готье чуть было не проговорился, что завтра он будет далеко, но вовремя сдержался. В эти смутные времена, когда повсюду было предательство, любая неосторожность могла испортить всё дело.

— Завтра?.. У нас пока ещё сегодня, Жан!

Вошли двое стражников и тюремщик, чтобы увести бывшего капитана.

— Чёрт вас побери, Венсан и Лямармот! Нечего вам строить такие рожи! Дайте-ка мне опереться на ваши плечи. Пройдёт немного времени, и я снова буду вашим начальником.

Но, хотя они и охотно исполнили его просьбу, красноречие мессира Готье, по-видимому, их не слишком убедило.

Опираясь на них, капитан удалился. Ноги его волочились, а позади оставался кровавый след.

Палач и его подручные возились со своими зловещими приспособлениями. Их рабочий день подходил к концу.

— Ничего не уносите, — сказал Жан. — На рассвете мессира Готье снова передадут в наши руки.

Рано утром, когда тюремщик в сопровождении стражи вошёл в тесную камеру Готье Маллере, она оказалась пустой. Ночью птичка улетела.

О том, кто помог ему бежать, так никогда и не узнали. Следствие вёл сам Этьен Марсель и грозил предать всю стражу в руки палача. Но никто ничего не видел и не слышал, как если бы живая плоть, состоявшая из двухсот фунтов костей и мяса, внезапно растворилась в воздухе.

А Марсель лишний раз убедился, что власть его была отнюдь не прочной. За фасадами введённых им новых учреждений продолжала действовать старая машина.

Колен и Одри расстались возле ратуши незадолго до сигнала к тушению огней. В ту минуту, когда их пути должны были разойтись, они ещё больше почувствовали и оценили связавшую их дружбу. Ответ Этьена Марселя на просьбу рибекурских крестьян был довольно уклончив. Обременённый заботами о Париже, озлобленный от трудностей правления, купеческий старшина не жалел прекрасных слов. Он поручил Одри передать крестьянам с берегов Уазы, чтобы они не теряли надежду. Окончив свою речь, он вложил в руку Одри два экю, а Колену велел поскорее вернуться к отцу, который был вне себя от тревоги.

Одри положил руку на плечо юноши, как и в первый день знакомства.

— Ну, Колен, не стоит расстраиваться, — сказал он. — Только женщины хнычут по каждому пустяку и трут глаза при разлуке. Мы с тобой едва ли когда-нибудь увидимся, но я долго буду тебя помнить. А теперь мне нужно поскорее выбраться за ворота, пока не потушили огни.

— Но что же ты скажешь своим землякам?

Одри пожал могучими плечами.

— Я им скажу: ничего хорошего не ждите от богатых! Надейтесь только на себя. Возьмите лук и стрелы, уходите в леса, выберите себе мудрых и храбрых вожаков и живите как свободные люди, пока за вами не придёт смерть. Лучше умереть молодым с гордо поднятой головой, чем дожить до старости, сгибая спину под ярмом. Прощай, Колен, и хоть иногда вспоминай Одри, который тебя очень полюбил.

Бунтарь резко повернулся и ушёл не оборачиваясь. Колен оставался на месте, пока мог видеть, как подпрыгивал на боку у Одри кожаный колчан. Горячая слеза скатилась по его щеке. Затем он пустился бежать по улице Мортельри [37] Улица Мортельри́ в средневековом Париже получила своё название от французского слова «мортелье» — рабочий, дробивший камень в порошок для цемента. , названной так потому, что там жили каменщики и маляры. Всецело поглощённый мыслями об Одри и о предстоящей встрече с отцом, он не заметил, как достиг Малого моста и очутился возле отцовской мастерской как раз в ту минуту, когда Ламбер уже запирал деревянным засовом дверь. Подмастерье не мог сдержать возгласа радости, на который выбежали Лантье и его друг, оловянных дел мастер Гийемен Дансель. У Данселя была страсть — он обучал птиц и заставлял соловьёв петь зимой под окнами Лувра.

Колен облегчённо вздохнул: он боялся встретиться с отцом. Напрасное беспокойство. Увидев сына, Лантье сразу же забыл свой гнев и крепко обнял мальчика. Он пылко сжимал его в объятиях и одновременно осыпал упрёками:

— Ах, Колен, ты загонишь меня в гроб! За эти два дня мои волосы поседели больше, чем за десять лет. Мне уже казалось, что тебя колесовали, задушили и повесили на Гревской площади. Какой лукавый бес втянул тебя в такие опасные дела? Одни ругали тебя, другие хвалили. Я узнал, что прево встал на твою защиту, и от улицы Малого моста до заставы все только и говорят, что ты спас Париж. Но я не знаю, что скажут завтра. В мою мастерскую явились люди из церкви Святого Северина и заявили, что мне придётся выложить пятнадцать ливров, чтобы стереть кровь, которую ты пролил в святом месте, а деньги эти должны пойти на покаянные мессы. Но, кажется, Готье Маллере, благодарение небу, вне опасности.